елают... Им просто надо знать... Я написал... А потом я
прочитал статью кинорежиссера Инны Туманян... Она написала, что после
выступления на студии одного известного журналиста его вызвали на ковер. В
горком партии... Я понял, что это о вас... И обо мне... Я тут же бросился к
своему куратору... Я нашел его... Мы увиделись на конспиративной квартире...
Он был не один, а еще с кем-то... Я его спросил: "Вы же говорили, что это
только для вашей информации... Что с ним, то есть с вами, - он облизнул
губы, - ничего не будет!" А они засмеялись... Оба... И куратор сказал: "Что
ты волнуешься! Мы же его не посадили..."
Он говорил короткими, отрывистыми фразами, и я мог только предположить,
как трудно ему дался и тот, вчерашний ночной звонок, и сегодняшний утренний
визит, и слова, которые он произносит, глядя куда-то поверх меня - туда,
туда, далеко-далеко, в известное лишь ему пространство жизни, где ему
суждено было упасть и в котором ему захотелось подняться. Он замолчал и
потом, после паузы, произнес:
- Завтра утром я улетаю... Я эмигрирую... Наверное, навсегда... Я не хочу
здесь больше оставаться... Я буду жить в Израиле... Наверное, я никогда вас
больше не увижу... Если можно... Простите меня...
Лишь в этом месте я мельком взглянул на него и снова опустил глаза... Не
потому, конечно, что мне было неприятно смотреть на его лицо - лицо хорошо
воспитанного юноши из интеллигентной еврейской семьи. Нет, все совсем
по-другому! И злость не закипела, и презрение не обожгло, то есть ничего
такого трагическо-карнавального в душе не возникло. Скорее всего, я просто
растерялся, как теряешься, не знаешь, что сказать в ответ, когда вдруг
случайный попутчик в поезде неожиданно распахнет перед тобой душу. Да,
парень, ну а что же мне теперь делать?.. То выступление на киностудии имени
Горького и все последовавшее за ним я тут же вспомнил. Хотя сам этот случай
не настолько сильно з |