елают... Им просто надо знать... Я  написал...  А  потом  я
прочитал статью  кинорежиссера  Инны  Туманян...  Она  написала,  что  после
выступления на студии одного известного журналиста его вызвали на  ковер.  В
горком партии... Я понял, что это о вас... И обо мне... Я тут же бросился  к
своему куратору... Я нашел его... Мы увиделись на конспиративной квартире...
Он был не один, а еще с кем-то... Я его спросил: "Вы же  говорили,  что  это
только для вашей информации... Что с ним, то есть  с  вами,  -  он  облизнул
губы, - ничего не будет!" А они засмеялись... Оба... И куратор сказал:  "Что
ты волнуешься! Мы же его не посадили..."
   Он говорил короткими, отрывистыми фразами, и я мог  только  предположить,
как трудно ему дался и тот, вчерашний ночной звонок, и сегодняшний  утренний
визит, и слова, которые он произносит, глядя куда-то  поверх  меня  -  туда,
туда, далеко-далеко, в  известное  лишь  ему  пространство  жизни,  где  ему
суждено было упасть и в котором ему  захотелось  подняться.  Он  замолчал  и
потом, после паузы, произнес:
   - Завтра утром я улетаю... Я эмигрирую... Наверное, навсегда... Я не хочу
здесь больше оставаться... Я буду жить в Израиле... Наверное, я никогда  вас
больше не увижу... Если можно... Простите меня...
   Лишь в этом месте я мельком взглянул на него и снова опустил глаза...  Не
потому, конечно, что мне было неприятно смотреть на его лицо -  лицо  хорошо
воспитанного юноши  из  интеллигентной  еврейской  семьи.  Нет,  все  совсем
по-другому! И злость не закипела, и презрение не  обожгло,  то  есть  ничего
такого трагическо-карнавального в душе не возникло. Скорее всего,  я  просто
растерялся, как теряешься, не знаешь,  что  сказать  в  ответ,  когда  вдруг
случайный попутчик в поезде  неожиданно  распахнет  перед  тобой  душу.  Да,
парень, ну а что же мне теперь делать?.. То выступление на киностудии  имени
Горького и все последовавшее за ним я тут же вспомнил. Хотя сам этот  случай
не настолько сильно з  |