л на охоте.
На Покров Петр Петрович хотел очаровать всех до единого своим радуши-
ем, да и показать, что именно он первое лицо в доме. Но ужасно мешал де-
душка. Дедушка был блаженно-счастлив, но бестактен, болтлив и жалок в
своей бархатной шапочке с мощей и в новом, не в меру широком синем каза-
кине, сшитом домашним портным. Он тоже вообразил себя радушным хозяином
и суетился с раннего утра, устраивая какую-то глупую церемонию из приема
гостей. Одна половинка дверей из прихожей в залу никогда не открывалась.
Он сам отодвинул железные задвижки и внизу и вверху, сам придвигал стул
и, весь трясясь, влезал на него; а распахнув двери, стал на порог и,
пользуясь молчанием Петра Петровича, замиравшего от стыда и злобы, но
решившегося все претерпеть, не сошел с места до приезда последнего гос-
тя. Он не сводил глаз с крыльца, - и на крыльцо пришлось отворить двери,
этого тоже будто бы требовал какой-то старинный обычай, - топтался от
волнения, завидя же входящего, кидался ему навстречу, торопливо делал
па, подпрыгивал, кидая ногу за ногу, отвешивал низкий поклон и, захлебы-
ваясь, всем говорил:
- Ну, как я рад! Как я рад! Давненько ко мне не жаловали! Милости
прошу, милости прошу!
Бесило Петра Петровича и то, что дедушка всем и каждому зачем-то док-
ладывал об отъезде Тонечки в Лунево, к Ольге Кирилловне. "Тонечка больна
тоской, уехала к тетеньке на всю осень" - что могли думать гости после
таких непрошеных заявлений? Ведь история с Войткевичем, конечно, уже
всем была известна. Войткевич, может статься, и впрямь имел серьезные
намерения, загадочно вздыхая возле Тонечки, играя с ней в четыре руки,
глухим голосом читая ей "Людмилу" или говоря в мрачной задумчивости: "Ты
мертвецу святыней слова обручена..." Но Тонечка бешено вспыхивала при
каждой его даже самой невинной попытке выразить свои чувства, - поднес-
ти, например, ей цветок, - и Войткевич внезапно уехал. Когда он уехал,
Тонечка стала не с |