но и не умирали, и
все так же мелко гордясь, завистничая и враждуя, взошли в сегодняшний
день. И не было уже штейновского игрушечного прошлого, умаленного нынеш-
ним паровозом и электричеством, потому что придвигаемое к нам буркеви-
цевской силой это прошлое принимало явственные очертания нашего сегод-
няшнего дня. Но снова переходя к событиям, снова вводя в них бытовые
черты, сличая их с характерами и действиями отдельных лиц, Буркевиц
упорно и уверенно гнул в нужную ему сторону. Эта кривая его рассказа,
после многих и режущих сопоставлений, нисколько не вступая в утверждение
и потому приобретая еще большую убедительность, сводилась к тому выводу,
которого сам он не делал, предоставляя его сделать нам, и который заклю-
чался в том-де, что в прошлом, в этом далеком прошлом - нельзя не заме-
тить, нельзя не увидеть возмутительную и кощунственную несправедливость:
несоответствие между достоинствами и недостатками людей, и облегающими
их, одних соболями, других лохмотьями. Это в прошлом. На настоящее он
уже и не намекал, словно крепко зная, как хорошо, как досконально из-
вестно нам это возмутительное несоответствие в нашем сегодня. Но паутина
уже сплетена. По ее путанным, стальным и неломающимся прутьям, по кото-
рым все мы уверенно шли, не могли не идти вслед за Буркевицем, - мы при-
ходили к непотрясаемой уверенности в том, что как прежде, - во времена
лошадиной тяги, так и теперь во времена паровозов, - жить человеку глу-
пому легче, чем умному, хитрому лучше, чем честному, жадному вольготней,
чем доброму, жестокому милее, чем слабому, властному роскошней, чем сми-
ренному, лживому сытнее, чем праведнику, и сластолюбцу слаще, чем пост-
нику. Что так это было, и так это будет вечно, пока жив на земле чело-
век.
Класс не дышал. В комнате было чуть не тридцать человек, а я отчетли-
во слышал, как цокали запрещенные начальством часы в кармане соседа. Ис-
торик сидел на кафедре, щурил рыжие ресницы в ж |