Очень хорошо одетые, они поднимались по грязной лестнице, изгаженной
кошками, что лежали тут же на окнах и батареях, будто старые шапки в полупустой
комиссионке, — и там, куда не достигал скошенный пролетами и перилами свет
уцелевших ламп, кошачьи глаза отсвечивали, словно полированные металлические
кнопки. Вика шла впереди, ее небольшие крепкие икры, окрашенные, точно малярной
кистью, серой белизною перекрученных чулок, поочередно напрягались, спадала
пятка правой розовой туфли, — и ее законный муж Антонов, шагая следом через две
ступени в расстегнутом, касавшемся коленей пиджаке, махал руками, точно неумелый
лыжник.
Дверь, которую им предстояло открыть, была на шестом этаже и железной
коробкой выпирала из стены. Лампа здесь не горела давно, грязно—белые осколки
колпака лежали в железной сетке, будто в мусорной корзине. Недовольная Вика
отошла в сторонку и прикурила сигарету от шелкового длинного языка зажигалки,
осветившего на минуту матовую, сильно втянутую щеку и сахарную вату ее
обесцвеченных волос. Антонов, нашаривая в маленькой новомодной сумке ключи,
более похожие на слесарный инструмент, чувствовал запах лестницы, одновременно
острый и пустой, намертво впитавшийся в голые стены, набравший от них застарелой
горечи штукатурки и кирпича, — запах совершенно нежилой, неспособный уже принять
никаких посторонних примесей и бывший как бы выражением безнадежности
возвращения всегда в одно и то же место, в именуемый “домом” двухкомнатный либо
трехкомнатный тупик. Терпкие нити табачного дыма, что вились в полутьме, словно
продолжая колебания породившего их огонька, не могли заполнить пустоты, стоявшей
в шахте лестницы косыми срезами света и мрака; эта лестница всегда напоминала
Антонову заброшенный цех.
Налегая телом на вошедший по самый набалдашник рубчатый стержень, Антонов
отворил железную махину, ударившую о соседский грубо сваренный сейф; внутренняя
дверь, с незакрашенным прямоугольником от сорванного почтового ящика, требовала
кропотливой работы |