В самом дальнем и, стало быть, самом жилом и укромном углу обычной типовой
двухкомнатной квартиры ветеран Великой Отечественной войны Алексей Афанасьевич
Харитонов лежал, глухо замурованный в своем расслабленном обабившемся теле, вот
уже четырнадцать лет. “Очень хорошее, крепкое сердце”, — бормотала себе под нос
участковый врач, старенькая, похожая на мудрую крысу Евгения Марковна, каждый
месяц добиравшаяся на тонких, широко расставляемых ножках до этой квартиры и до
этого угла, где парализованный простирался на свежей, косо натянутой под ним
простыне, наряженный под одеялом в новые, коекак надетые трусы. “Сердце просто
как у молодого”, — продолжала бормотать ученая старуха, размачивая под краном
растресканную щепку дешевого мыла, в то время как жена ветерана, молодая
пенсионерка Нина Александровна, держала наготове клочковатое от стирок махровое
полотенце. Обе женщины молчаливо понимали, что про сердце — это не объяснение.
Было чтото странное и даже зловещее в ненормальном долголетии Алексея
Афанасьевича. В отличие от большинства ветеранов той уже баснословной войны,
ежегодно, хоть и неравномерно уменьшавшихся в числе, Алексей Афанасьевич пошел
воевать не мальчишкой, а взрослым мужиком, уже окончившим училище и поработавшим
в школе. И если эти, молодые по сравнению с ним старики, то и дело собиравшиеся
под новыми, несколько бумажными на просвет красными знаменами, казались
потомками тех, кто когдато юным уходил на фронт, — совсем другими людьми,
рожденными из долгого жизненного сна, в котором умерли, не выдержав непосильной
длительности, истинные обладатели памяти о войне, — то Алексей Афанасьевич,
напротив, поражал своей доподлинностью, пронесенной сквозь смутные и ярко
освещенные годы: одним своим наличием он настолько полно удостоверял самого
себя, что мало кому из облеченных властью людей приходило в голову спросить у
него документы. Каждое состояние и действие этого человека длилось ровно
столько, чтобы и он, и окружающие вполне осознали и запомн |