ОЛЬГА ЛАРИОНОВА.
КОЛЬЦО ФЭРНСУОРТОВ
Он пришел в себя оттого, что его вдруг извлекли из темноты и теплого,
бережно хранившего его покоя. Он силился понять, что же означает все это -
слепящее пространство, в котором он повис, пронизывающий холод неуютности,
ускользающие точки опоры, которых он почти не ощущал, - но мозг его
отказывался повиноваться ему, и сознание его было пригодно только на то,
чтобы зафиксировать это ощущение холода и окружающей чужеродной пустоты.
Он напряг все силы, чтобы разорвать это оцепенение мыслей, но вместо
окончательного пробуждения вдруг ощутил - не понял, а снова только ощутил,
что он не дышит.
Это переполнило его таким ужасом, что он закричал.
И не услышал собственного крика.
А потом снова стало тепло и почти так же хорошо, как и прежде, и что-то
привычное и нежное окружило его, переполнило, прогнало весь этот
ослепительный, леденящий ужас. Он замолчал и подчинился этой нежности,
которая была ему давно и несомненно знакома; знакома даже не по тому
тепличному, безмятежному покою, который предшествовал его нынешнему
состоянию, нет; окутывавшая, обволакивавшая его нежность, пока без образа,
без какого-то конкретного оформления, была известна ему гораздо раньше.
Она не была предысторией его пробуждения - она была предысторией самого
сна.
Он забылся, счастливый и успокоенный. Вскоре проснулся, уже привычно
ощутил это нежное и всезаслоняющее, склонившееся над ним. Опять уснул. Так
он засыпал и просыпался, и, если вдруг не находил над собой этого
ласкового и теплого, чему не было пока названия, кричал. Правда, крика у
него почему-то не получалось - звуков он по-прежнему не слышал. Но то
заботливое и неусыпное безошибочно угадывало, что его зовут, и тотчас же
появлялось. И снова становилось хорошо.
И так день за днем.
А потом он вдруг понял, что уже некоторое время слышит свой голо |