вать.
- Прекрати! - излишне резко выпалил я. Это становилось все более
невыносимым, и наконец я увидел, как он потянулся к нижней пуговице. -
Малыш, - сказал я, стараясь не выдать голосом отчаяния, - зачем ты это
делаешь? - И в моем голосе ничего не прозвучало. Ничто так не приводит в
отчаяние как бесстрастие.
Он пожал плечами, увидел, что я хочу не этого, и на миг зеленые глаза
полыхнули гневом. Но этого я тоже не хотел. Поэтому он сказал:
- Слушай... допустим, ты прикасаешься к человеку, мягко, нежно -
возможно, даже с любовью. Так вот, мне кажется, что при этом в мозг
поступает информация, которую что-то там истолковывает как удовольствие.
Быть может, что-то в моей голове истолковывает информацию совершенно
неправильно...
Я покачал головой.
- Ты Певец. Певцы, конечно, люди экстравагантные, но...
Теперь головой покачал он. Очень медленно, почти незаметно. И не
сумел сдержать закипевший гнев. Скулы его закаменели и в глазах мелькнула
мысль, ясная, как боль, мелькнула - и исчезла, так и не излившись в
словах. И свидетельством муки вновь остались лишь шрамы, паутиной
опутавшие худое тело.
- Застегнись, малыш. И прости, если я чего-нибудь не так сказал.
Его руки замерли, поднявшись к первой пуговице.
- Ты и вправду думаешь, что я мог сдать тебя копам?
- Застегнись.
Он застегнулся. Потом сказал:
- Уже ведь полночь! Эдна только сообщила мне Слово.
- Какое же?
- Агат.
Я кивнул.
Он застегнул воротник.
- О чем ты думаешь?
- О коровах.
- О коровах? - переспросил Ястреб. - При чем тут коровы?
- Ты был когда-нибудь на молочной ферме?
Он покачал головой.
- Для того чтобы получить побольше молока, коров держат практически в
бесчувственном состоянии. Корм дают внутривенно, из автоклава; питательная
смесь перекачивается по трубам, сначала большим, потом - поменьше и совсем
мален |