Книга "Нагрудный знак OST", Виталий Сёмин

Краткое описание/вступление:

льцем и заулыбался игриво, как будто его просили о 
чем-то запретном. В камеру он отвел нас часа через три после ужина. И темнота, и

замкнутые каменные стены, и тлеющий электрический волосок, и согревающая 
теснота, и, главное, деревянные нары - все мне показалось теплым и уютным. Когда

на двери камеры загремел засов и еще что-то звякнуло, я почувствовал, что меня 
отпустило: днем не вызвали на допрос, теперь до утра не тронут. Нары были еще 
сыроваты, но мы согревались теснотой. А ночью, после отбоя, опять заговорили те

же мужчины. Они кляли себя за то, что они здесь, вспоминали, какая еда была до 
войны, и было в упорстве, с которым они говорили о еде, что-то больное, 
бредовое, и мне хотелось крикнуть им, чтобы они замолчали, заткнулись наконец, 
оставили нас в покое, дали мне подумать о своем, потому что, пока они говорили о

еде, думать о своем было невозможно. Но я не мог им так крикнуть. Я уважал их за

взрослость, за то, что они бежали из лагеря военнопленных - их даже немцы 
разносчики выделяли, а они-то всякого навидались,- и лежал молча.

И раздражительного я уважал. За выражение бодливости, безжалостности и 
независимости на смуглом коротконосом лице. За то, что не в первый раз бежит, за

то, что побывал в лагерях Эссена и Дюссельдорфа и еще в двух-трех больших 
немецких городах. За то, что не искал, как я, к кому бы присоединиться, а 
держался самостоятельно. И на вопросы отвечал без страха, не темнил, как другие.

В эту тюрьму его привезли из Франции. Такой предприимчивости и смелости я и 
представить себе не мог. Бежать в страну, в которой никто слова твоего не 
поймет,- о таком пути на фронт или к партизанам я тогда услышал впервые. В сорок

четвертом году в развалинах разбомбленного Эссена было много русских. Полиция 
устраивала на них облавы и расстреливала на месте. Но этот был первым, которого

я увидел. Правая рука у него была короткопалой - на пальцах не хватало фаланг, 
будто их разом обрубили. От этого она будто с