слиной утробы. Его
слезы высохли. Сначала ему захотелось бежать: кубарем скатиться по склону,
затаиться в
кустарнике, а потом нестись сломя голову по долине к своим, к дороге, к посту,
каяться,
плакать, молить о пощаде - пускай его отвезут в Ташкент, пускай посадят в
тюрьму, как того
чижика, который весной бросил гранату во взводную палатку, зато он будет жить, а
голова
пройдет, и трещины на пятках заживут! Потом понял, что сил у него после всего
случившегося
не осталось совсем, и ему захотелось умереть, не совсем, конечно, а на время,
пока они не
уйдут, а потом он отлежится в тени до ночи и вернется. При такой луне не трудно
найти дорогу.
Но тут же подумал, что душманы для верности могут выстрелить ему в голову, и
мысль о
кратковременной смерти показалась ему идиотской. Он понял, что ничего изменить в
своей
судьбе ему не удастся и придется с рабской покорностью ждать, что будет дальше.
Любопытство пересилило отвращение и страх - он краем глаза глянул, как
ловко
афганцы отделяют ножами шкуру от округлых боков. Скоро ослиная туша дымилась под
солнцем, чернобородый отрезал от нее небольшие куски, а рядом по расстеленной на
камнях
шкуре ползал парень и скоблил ее, высунув от усердия язык. Чернобородый положил
куски
мяса на шкуру. "Э-э, шурави!" - он махнул рукой, показывая, что Митя должен
помочь ему.
Митя, стараясь не смотреть на облепленную мухами ослиную тушу, подошел, взял
шкуру за
края. Шкура оказалась горячей и приятно-мягкой на ощупь. Они сложили ее,
получилось что-то
вроде узла. Чернобородый хлопнул Митю по спине, Митя нагнулся, афганец взвалил
шкуру ему
на плечи и подтолкнул - пошел! Они двинулись в путь. Парень обогнал их, легко
поднялся по
склону, исчез за крутым гребнем, через несколько минут снова появился, призывно
махнул
автоматом - тропа свободна. Митя удивлялся тому, что мог не только идти, но еще
и тащить
на себе вонючую и тяжелую шкуру с ослиным мясом. А ведь каких-нибудь минут
десять назад
он думал, |