ще кое-
где киноварью побрызгано и желтым, как сера, цветом. Ночью на жидких тропах
черненое серебро. В знойный полдень, когда сушь, когда разрывается грудь от
жары, посреди болота вдруг засверкает, резанет прямо в душу горячее золото.
Молва говорит - упал с неба камень, выжег лес, распорол землю и ушел в бездонную
глыбь. Ямину затянуло каменным пеплом, поэтому растут на болоте особые горькие
травы, поэтому, кроме гнуса и комаров, на болоте никто не селится.
Камень в глыби никогда не остынет, и болото не высохнет во веки веков.
И хозяином на болоте Свист.
...Осенью небо плачет: жалеет землю, ее красоту жалеет, народившихся и еще не
рожденных детей земля жалеет - им предстоит зима. Осенью Марта пришла в конюшню
и, ничего не сказав, повела его в дом. Она показала письмо, объяснила, повторяя
по-польски то, что сказала ему по-немецки, и вставляя русские слова, некоторые
не к месту: что поделаешь, она знала их очень мало, и те, которые знала, имели
отношение только к ним двоим. Савельев понял: ее муж находится в настоящее время
в Берлине, может быть, уже завтра, может быть, послезавтра, если ему повезет с
прохождением и документами, будет дома.
У Савельева похолодели ноги, руки налились жгучей слабостью.
Марта распахнула широкую кровать с кружевами, с жадными, как болото, подушками,
которые человека душат и сжигают ему затылок. Они лежали на этих подушках, как
на кострище, прикрытом золой, а под ней, под золой серой, - уголья. Он ласкал
Марту и утешал, как мог, - звал ее убежать в Россию. Знал, что она привела его
на эти подушки, в свой чистый крестьянский дом не для того, чтобы перед богом и
перед всем, что она разрушила, проститься с ним и у всех попросить прощения, но
для того, чтобы поняли они: бог, и очаг, и он, Савельев, что останется он здесь,
не в кустах и скирдах, не в конюшне и не под яблоней, - останется он здесь, на
подушках, во взгляде девы Марии, которая, по их общему мнению, одобряет любовь
тол |