ала босые ноги в остывшие за ночь сапоги и мчалась на пригорок, где
размещалась их прожекторная позиция. Потом ждала. Дежурила, сидела в боевом
расчете,
ухаживала за матчастью, и все мысли ее, все воспоминания уходили за овражек, на
батарейный КП, где оставался он. Так хотелось, чтобы он пришел к их прожектору,
чтобы
снова увидеть его, может, перекинуться словом. Как-то на склоне дня он и в самом
деле
наведался к прожектористкам, старшина Дуся Амельченко отрапортовала, он ничего
не
сказал ей, обошел прожектор, молча потрогал ногой толстые жгуты проводов и ушел.
Она
помрачнела сразу, ушла в землянку и долго лежала с закрытыми глазами. Не
набылась она
с ним, не налюбилась - все ждала-жаждала, но не было как, не хватало времени. И
так до
разгрома, когда они очутились вдвоем. Но тут все оказалось иначе - тут он вроде
и не
замечал ее, да и ей стало не до него - гибель подруг, ошалелое бегство в ночи,
кажется,
уничтожили в ее душе все другие чувства, кроме всевластного чувства страха,
опасности,
единственного стремления - спастись. Опять же бессонные ночные блуждания по
полям
и перелескам, бесконечные игры со смертью отнимали силы, хмельной усталостью
мутили сознание. Временами в провалах памяти она переставала ощущать себя, даже
понимать, кто она и где очутилась.
Согнувшись у бровки капонира, Колесник молча и пристально вглядывался в широкое
устье рва-ложбины, изучая рискованную возможность выскользнуть из западни. А она
сидела и ждала, как всегда, во всем полагаясь на него. Усталость постепенно
стала
овладевать ею, наваливалась дрема, хотя знала она, спать было нельзя. За
пригорком
слышалась стрельба, вроде бы издали стали бить минометы, но полета мин не было
слышно - значит, стреляли в сторону. Значит, там наши.
- Ну что там? - время от времени спрашивала она у комбата.
- Ничего. Сиди...
И она терпеливо сидела, отчаянно борясь с дремой, как когда-то сидела на КП
командира
дивизии, когда недолго служила в роте связи. В т |