в черную, убогую, яко труднику
пустынному суща. Возле города, уже переодетый, - возвел глаза вверх, -
встретился мне на возке дядя наш...
- Никогда он мне этого не рассказывал, - удивился отец.
- Да он меня и не познал в худой одежде. И я тогда решил окончательно: так тому
и быть. В двинских лесах в Поморье оказался, а потом в Плащанской обители в
киевских местностях. Ко мне там настоятель отказал в келье, а затем и выдали
наряду воинскому, как беспаспортного, привезли в Петербург и прямо к царице.
- Во как! - со страхом и восхищением присвистнул Степан.
- Да! Ведь из гвардии не бегали раньше.
- Вот именно, - хмыкнул отец. - Что же она тебе сказала? Чай, не погладила по
головке.
- Не погладила, но и не отсекла. Вопрошала: зачем ты из полку моего ушел? Для
удобства спасения моей души, ваше императорское величество, я ей ответил. Тогда
она мне дивное слово сказала: "Не вменяю тебе побег в проступок, жалую тебя
прежним чином, вступай в прежнее званье".
- Ну так что ж ты зевал-то? - окончательно разочаровался в брате отец.
- Я ей ответил тогда, Елизавете Петровне, государыне нашей: в начатой жизни
моей, ваше императорское величество, для Бога и души моей до конца пребыть
желаю, а в прежней жизни и чина не желаю. Она тогда и рекла мне: "Для чего
уходом ушел из полку, когда к такому делу и от нас мог быть отпущен?" Я же ей
сказал, если б о сем всеподданнейше утруждал, тогда, то верно было бы и сейчас,
как убогий утруждаю, как в том случае. Рекла императрица: куда желаешь? Я и
сказал тогда: в Саровскую пустынь. Она и ответила: пусть. Только останься,
побудь в Александро-Невской лавре у кружки. И был пострижен я и наречен в честь
святого нашего ярославского Федора. Хотел бы я, чтобы деяния того святого
осветили и тебя, отрок, - осенил он крестным знамением Федю. - Чтобы на путях
дальних твоих были свершения великие. Думай же всегда о ближних. А еще кто о
ближнем не радит, тот, наверное, и веру нашу отвергает. Л |