зии, не пояснил нам.
В тот же день мы переделывали "Птичку Божию" в ямбы:
А птичка Божия не знает
Работы тяжкой и труда...
и так далее
и я с увлечением, забыв о прошлом, подыскивала слова.
С тех пор я стала постоянной посетительницей лекций Гумилева, но
старательно избегала
встречи с ним в коридоре.
Через месяц я уже понимала, что Гумилев был прав, что мои прежние стихи
никуда не
годятся и сожгла тетрадь, где они были записаны.
- "Вот эта синяя тетрадь с моими детскими стихами" - медленно горела в
камине, а я
смотрела, как коробятся и превращаются в пепел строки, бывшие мне когда-то так
дороги.
Ведь Гумилев говорил: лучше все, что вы написали прежде, сжечь и забыть. Из
огня, как
феникс, должны восстать новые стихи.
Но мои новые стихи совсем не были похожи на феникса. Ни легкокрылости, ни
полета в
них не было. Напротив, они, хотя и соответствовали всем правилам Гумилева,
звучали тяжело и
неуклюже и давались мне с трудом. И они совсем не нравились мне.
Не нравились мне и стихи, сочиненные под руководством Гумилева на
практических
занятиях, вроде обращения дочери к отцу-дракону:
Отец мой, отец мой,
К тебе семиглавый -
В широкие синие степи твои
Иду приобщиться немеркнущей славы
Двенадцатизвездной твоей чешуи...
И хотя я поверила Гумилеву, что "Испанцы и маркизы пошлость", но семиглавый
дракон
с двенадцатизвездной чешуей меня не очаровал. Гумилев сам предложил строчку -
"Двенадцати-звездной чешуи", и она была принята единодушно. Все, что он говорил,
было
непреложно и принималось на веру.
Да, учиться писать стихи было трудно. Тем более, что Гумилев нас никак не
обнадеживал.
- Я не обещаю вам, что вы станете поэтами, я не могу в вас вдохнуть талант,
если его у
вас нет. Но вы станете прекрасными читателями. А это уже очень много. Вы
научитесь
понимать стихи и правильно оценивать их. Без изучения поэзии нельзя писать
стихи. |