е позволяет
сосать, и каждая попытка приблизиться к ее переполненным молоком соскам
заканчивается
болезненным укусом в нос, ухо или хвост.
Отец приносит в гнездо живую мышь. Я помню ее писк - значительно слабее
крысиного. Отец, видимо, старался донести ее до гнезда живой, потому что держал
в зубах
очень осторожно, как будто она была его собственным ребенком. Помятая и
перепуганная,
мышь пыталась вырваться, убежать, скрыться в недоступном месте. Она бегала,
подпрыгивала, карабкалась на стены, а в конце концов, поняв, что единственный
выход
закрыла своим телом наша мать, попыталась форсировать преграду. Она отскочила от
противоположной стены и прыгнула матери на спину, а та молниеносным движением
перегрызла ей горло.
И вот мать пьет кровь умирающей мыши, а мы втягиваем в ноздри неизвестный
ранее
запах. Бросаемся вперед, отталкиваем мать и пожираем все, что осталось.
Я прекрасно помню тот первый вкус всего минуту назад живого тела, помню
тепло и
вкус не свернувшейся еще крови.
Отец приносит еще одно живое существо - птицу со сломанным крылом - и
осторожно
кладет его на пол.
Напуганная темнотой и шорохами птица пытается взлететь, подскакивает,
кричит.
Мы, изголодавшиеся, подходим ближе, обнюхиваем щебечущую птицу, тянем ее за
перья, за клюв и когти, вгрызаемся в тонкий слой пуха.
С отгрызенной птичьей головой я пристроился у стены. Пожираю все, вместе с
костями
и хрящами. Самое вкусное - нежное вещество, скрытое внутри черепа, и глаза,
полные
теплой солоноватой жидкости.
Я учился убивать, учился всю свою жизнь.
Мать уже ждала следующий помет крысят и потому стремилась как можно быстрее
подготовить нас к самостоятельной жизни. Видимо, она решила, что раз уж мы
смогли убить
раненую птицу, то не пропадем и в таинственном, неизвестном нам внешнем мире.
Была еще одна причина неожиданного изменения отношения матери к нам. Она
боялась, что мы сожрем маленьких, слепых, неуклюжих кры |