юрой и большими серыми глазами,
глядевшими на этот раз весьма строго.
- Маленькие дети - маленькие неприятности, большие дети - большие
неприятности, - начал Снитовский. - Так вот, Лев Романович (никогда раньше
он меня не называл по отчеству), скорблю, всей душой скорблю по поводу
странного вашего поведения... Нехорошо, милостивый государь, нехорошо и,
даже позволю себе сказать, - стыдно!.. Тому ли мы вас учили, сударь, тому
ль?..
- Иван Маркович, позвольте... - пролепетал я.
- Не позволю! - стукнул Снитовский кулаком по столу. - Не позволю!
Ай-ай-ай, судебный следователь сидит в пивной с каким-то рецидивистом!..
Ужас, ужас!..
- Кошмар! - поддержал его Ласкин.
- Это просто непостижимо, - процедил Острогорский.
- Когда нам Шевердин все рассказал, мы решили, что так это не пройдет,
не должно пройти... Пусть вам наперед наука будет... Да, наука, как нашу
корпорацию марать...
И через неделю я стоял перед большим, крытым зеленым сукном столом, за
которым восседала дисциплинарная коллегия губсуда в полном своем составе и с
мрачным бородатым Дегтяревым во главе.
К тому времени дорогие мои наставники успели вполне внушить мне, что я
совершил великий и непростительный грех, и я теперь со всей искренностью
лепетал членам дисциплинарной коллегии обо всем, что было, как было и
почему. Ах, как мне было худо!..
Дегтярев слушал очень внимательно, и в его коричневых желчных глазах,
как это ни странно, светилось, где-то в самой глубине, что-то ласковое и
даже, кажется, веселое. Не потому ли он так сердито жевал свою бороду и
время от времени зловеще бросал:
- Рассказывай, все рассказывай, орел!.. Ишь какой ловкий!.. Хорош,
нечего сказать, хорош!.. Шерлоком Холмсом захотел стать!..
Но обо всем этом я вспоминал уже потом, а тогда мне было не до
размышлений, и я только очень боялся из-за волнения хоть что-нибудь утаить.
Но я ничего не утаил.
Судьи совещались всего двадцать минут, но мне это показалось вечностью.
И когда Дегтярев стал зачиты |