Книги в электронном виде

Ракитин Андрей / Рассказы

то-то загадочное, по виду напоминавшее крохотный деревянный ковшик с янтарной длинной ручкой, и стала заталкивать в него мелко порезанное коричневое сено из другого мешочка. Высекла кресалом искру, сено задымилось, Айша сунула ковшик ручкой в рот и, блаженно прижмурившись, добавила, что Денон, как человек порядочный и благородный, следующий листок "Утра рыцаря" выпустит за свои деньги. - И пенсион семье наборщика, - хмуро уточнил Виктор. - Потому как повесили его с утра. Установилось тягостное молчание. На Денона никто не смотрел. А благородный мессир прямо чувствовал, как, не глядя на жару, пол под батистовым платочком холодит зад. Сейчас они ему устроят судилище. Холопы. Дернул же его черт... Он подсчитал в уме грозящие убытки и ужаснулся. Сабина будет в ярости. Никаких в

Раппорт Виталий / Ирландский чай на опохмелку

етрике оба указаны русскими. Следовательно, Роза по паспорту проходила как русская. Позднее я обнаружил, что в тридцатых благословенных годах, когда якобы процветала дружба народов, подобная предусмотрительность была в ходу у некоторых партийцев. Мне довелось встретить, наприклад, одного русского, родители которого были карабахский армянин и американка. Кстати, дети наркома Литвинова, типичного, как из анекдота, еврея и его жены-англичанки тоже были записаны русскими. -- Извини, что перебиваю, но мне бы хотелось больше узнать про маминых родителей. Она много раз грозилась мне все обстоятельно рассказать, но до этого дело так и не дошло. -- Я могу тебе сообщить только, что знаю от Розы. Отец ее был, как я уже сказал, казанский татарин, которы

Раппорт Виталий / Рассказы

и, да поздно было. Михаил поехал на поселение в чем из дома ушел -- в полупальтишке легком. Настин возраст был двадцать два неполных года, стала сама себе хозяйка. Первое время сильно боялась, что с голоду они помрут или вообще пропадут, но постепенно жизнь устроилась. И здесь, странное дело, без Дворкина не обошлось. Зашел как-то ближе к вечеру, за стол сел, помолчал, потом как перешагнул: я погреб пришел у тебя в аренду снять. Для колхоза. Он у тебя сухой, просторный, нам под картошку подойдет. -- Где же я свою хранить стану? -- Отделим тебе угол. За подпол платил Дворкин деньгами, не велико богатство, но постоянное подспорье. Другие деньги Насте добыть было нелегко. Через короткое время вызвал ее в правление: такое дело, Кузнецова, закон

Распутин Валентин / Пожар

ясь не из-за неудобств каких-то непереносимых, а просто не умея, не понимая, зачем и для чего задерживаться, понукаемые неясной и нестерпимой тревогой. А уезжают - горькая тоска в глазах: куда? зачем? Но уезжают, и оставшиеся вспоминают о них лишь по чудачествам и выкидонам, на которые они мастаки, вроде тех, что один артист зубами поднимал любой стол с закуской, другой делал на водке тюрю и не морщась выхлебывал ее ложкой, третий, пугая работающих на почте девчонок, любил отправлять телеграммы, похожие на шифровки: "Третий день дождь, что делать?" - или: "За ноябрем декабрь, не перепутай" - или: "Не жди меня, но я вернусь". Старая Егоровка за все триста лет допотопного ее существования не изведала и тысячной доли тех чудес и кудес, какие приня

Распутин Валентин / Прощание с Матерой

память сшибала. Не будет тебе никакого самовару, не проси. Как вспомню, как вспомню про их... сердце оборвется и захолонет - нету. Я от себя качну - навроде раз, другой толкнется, подeржится и опеть... как на память найдет... опеть остановится. Ну, думаю, куды оне меня повезут, где спрячут? Это когда мальчонка у Райки Серкиной помер, три дни полсажени земли искали, чтоб похоронить, новое кладбище расчать, а кладбище опосле все равно другое назначили. И лег он, христовенький, не туды, совсем один в стороне... далеко, говорят, в стороне. Каково ему, маленькому, в лесу со зверьем? Спасибо он потом отцу-матери за это скажет? У нас тятька с мамкой, почитай, в одновременье померли. Не старые ишо, ежли со мной равнять. Первая мамка, и ни с чего, ее смерть наскоком

Ратушинская Ирина / Серый - цвет надежды

онятных постороннему читателю. И Машу эту никто не собирался ругать, и никакая она не змея, а Звездочка Моя Единственная Ясная. А надпись ПИОН означает вопль души: Проснись, Ильич, Они Наглеют! Той самой наивной зэковской души, которую учили в школе, что Ильич был "самый человечный человек" и, соответственно, никогда не наглел. Не всегда аббревиатуры складываются в слова. И если вы, читатель (не дай Бог, конечно), когда-нибудь прочтете на тюремной стене рядом со своим именем ЛТБЖ -- это будет означать просто-напросто: Люблю Тебя Больше Жизни. Это не труднее запомнить, чем КГБ. ГЛАВА ШЕСТАЯ Ну, наконец, последний этапный шмон! Цивильные мои одежки отобрали, оставив, правда, колготки и шерстяной платок. Прапорщица, что шмонает,

Аникст (редактор) / Шекспировские чтения

двержены теперь такому суду и сомнению" {Достоевский Ф. М. Дневник писателя за 1873 и 1876 гг. М.; Л., 1929, с. 483. Статья "Запоздавшее нравоучение".}. По-видимому, вспомнив дрезденскую "Сикстинскую мадонну", проникнутую трагической серьезностью и как бы предчувствием жестоких потрясений, которые предстоит пережить роду человеческому, Достоевский вспомнил одновременно и трагедийного Шекспира. ЗАМЕТКИ О КОМЕДИЯХ ШЕКСПИРА Г. Козинцев Среди литературного наследия Григория Михайловича Козинцева осталось и несколько разработок к предполагаемым постановкам. Записи к ним велись практически ежедневно и носили иногда литературоведческий характер, иногда это было режиссерское решение целых сцен. В последние годы в рабочих тетрадях пе

Свирский Григор (редактор) / Мать и мачеха

носить. На брата и сестру. Да, брат хотел уехать в Польшу, но это брат, а не я... -- Ишь ты, овечка, -- кричал следователь. -- Не понимает... Почему не доложил органам, что брат пытается удрать за границу? Да тебя за недонесение!... Я и слов таких не знал -- "недонесение". Я всю жизнь прожил в Литве и не помню, чтоб за границу нужно было удирать. Люди хотят уехать, так что? -- Пропитался сионистским духом! -- ярился следователь. -- Говори, хотел уехать? -- Так это брат хотел уехать, а не я... -- Все вы на одну колодку сколочены! Раскрой свою гнилую душонку, мать-перемать!... От него воняет водкой, а я гнилая душонка... Мистерия! Продолжалась она полгода. В камере не ругались. Там сидели политические. А на допрос

Ремарк Эрих Мария / Возвращение

кий отряд, брошенная армия. Шанцевые инструменты монотонно позвякивают при каждом шаге: все напрасно... все-напрасно... Только Леддерхозе весел, как дрозд. Он продает консервы и сахар из своих американских запасов. К вечеру следующего дня мы добираемся до германской границы. Только теперь, когда вокруг не слышно французской речи, мы начинаем верить, что мир в самом деле наступил. В глубине души мы все время боялись внезапного приказа повернуть назад и снова идти в окопы: к хорошему солдаты всегда относятся с недоверием, и правильней с самого начала рассчитывать на худшее. Но вот мало-помалу нас охватывает тихий трепет. Мы входим в большую деревню. Через улицу перекинуто несколько увядших гирлянд. Видимо, здесь проходило столько войск, что д

Ремарк Эрих Мария / Возлюби ближнего своего

товарищ. Мой товарищ. Осколок бомбы разворотил ему живот. Он лежал рядом и кричал. Морфия не было, понимаешь? Не хватало даже для офицеров. На второй день он так охрип, что мог только стонать. Умолял прикончить его. Я сделал бы это; если бы знал как. На третий день, в обед, нам неожиданно дали гороховый суп. Густой довоенный суп со шпиком. До этого мы получали какую-то похлебку, похожую на помои. Мы набросились на суп. Были страшно голодны. И когда я жрал, словно изголодавшееся животное, с наслаждением жрал, забыв обо всем, я видел поверх миски с супом лицо моего товарища, его потрескавшиеся, запекшиеся губы, и понял, что он умирает в мучениях; через два часа он скончался, а я жрал, и суп казался мне таким вкусным, как никогда в жизни. - Шта

Ремарк Эрих Мария / Время жить и время умирать

т. Сколько, собственно, тебе лет? - Заткнись! - Лет двадцать? Или даже девятнадцать? А у тебя уже есть чем похвастать. Уже лет пять-шесть как ты гоняешься за евреями и предателями нации. Честь тебе и слава! Когда мне было двадцать, я гонялся за девчонками. - Оно и видно! - Да, - ответил Иммерман. - Оно и видно. Вошел Мюкке. - Что у вас тут опять? Никто не ответил ему. Все считали Мюкке дураком. - Что у вас тут такое, я спрашиваю! - Ничего, господин фельдфебель, - отозвался Бернинг, сидевший ближе к входу. - Мы просто разговаривали. Мюкке посмотрел на Штейнбреннера. - Что-нибудь случилось? - Десять минут назад передавали последние сообщения. Штейнбреннер встал и посмотрел вокруг. Никто не проявлял интерес

Ремарк Эрих Мария / ГЭМ

следовал за челном. Когда Гэм уже была готова сдаться, над крышами поднималась луна и все преображала. Она освобождала мрак от приземленной тяжести, и тот вдруг воспарял. Серебряный лунный эфир тысячами тончайших нитей струился с небес, упраздняя силу тяжести. Массивные глыбы дворцов оборачивались изысканной филигранью; колонны покоились на воде, дома тихо плыли, точно ковчег Господень. Фасады мерцали; узкая полоска на грани вод и камня становилась коромыслом весов, которое держало в равновесии озаренное луной и отраженное в воде. Порой, когда откуда-нибудь из-за угла налетал ветер, мимолетный, неопределенный, все легонько колыхалось - и вновь покой. Под арками мостов лоскутьями лежали обрезки ночи. В них гнездилось тепло, обвевало кожу прия