пился, хотя его
происхождение постепенно забылось.
Между тем Макс выглядел как побитая собака. Казалось, он чувствовал
себя виноватым во вчерашнем инциденте. Своим поведением он позволил унизиться
«богине и покровительнице», опуститься до себя, простого смертного. Словно он
раз и навсегда твердо усвоил, что между ними дистанция огромного размера и на
него возложена обязанность своим унизительно-подчиненным положением
поддерживать установленную дистанцию.
По дороге Руденко забросил Иру в садик (та недовольно надулась, узнав,
что сегодня ее отведет ненавистный Макс), отвел Дашу в школу, заботливо
зашнуровал ей башмачки в раздевалке и подтянул спущенные на коленках колготки.
После этого он отоварился в магазине по списку, который ему сунула перед уходом
Нина. Потом заскочил в квартиру Тарабриных, выгрузил продукты в холодильник и,
мимоходом заглянув в кабинет, умчался по своим делам.
Макс спешил на студию. На душе у него было слегка неуютно от того, что
он собирался сделать. Раздираемый внутренними противоречиями, он казался
сегодня еще более скандальным, чем обычно.
— Гады, бездарности, завистники, — доносился из студийной курилки его
характерный, чуть гнусавый голос. — Сгубили такой талант, и хоть бы кто бы
вспомнил, что вчера исполнилось десять месяцев со дня смерти! И ведь ни одна
сволочь...
Речь шла, конечно, о Тарабрине. Собеседники стыдливо опускали глаза и
безоговорочно признавали правоту Макса. Руденко дрожал и пузырился от
негодования. Особенно он упирал на страдания вдовы и печальную участь ее
несовершеннолетних детей.
— Нина Николаевна мается без денег, без средств, — бушевал он,
выразительно помаргивая выпуклыми библейскими глазами, — и всем плевать! Девкам
теперь подолом мести ради куска хлеба...
— Ну, рано им еще подолом мести-то, — слабо возразил чей-то
рассудительный голос.
|