Кости. И говорю тебе верно: если ты его бить не перестанешь, уйдет он, а
куда, то тебе знать не надобно.
От такой дерзости Евдоким лишился речи.
- Ах ты пащенок! Ах сопливец! Это как ты со старейшим себя
разговариваешь! Да я и с него и с тебя по три шкуры спущу, ежели кого из вас
в избе у себя увижу!
И Евдоким грозно на Тимошу двинулся, но тот, схватив стоявшую рядом
железную кочергу, отступил на шаг и, ощерившись злобно - ни дать ни взять
разноглазый волчонок, - прерывающимся от страха и окончательной решимости
голосом сказал:
- Не подходи, зашибу!
Евдоким вдруг отступил к лавке и громко захохотал:
- Ты погляди, каков Васька Буслаев из сопливца возрос! - И, перестав
смеяться, проговорил: - Я тебя, Тимофей, вместе с кочергой три раза узлом
завяжу, да не в том дело. Ты мне никто. А явится Костка, быть ему биту. А не
явится - пусть идет на свой хлеб. То слово мое последнее.
x x x
Костя, узнав о разговоре Тимоши с отцом, твердо решил домой не
возвращаться. Подумав, что делать дальше, он пошел к брату матери, Ивану
Бычкову, что жил в Обуховской слободе и слыл среди вологодских плотников
первым умельцем.
Неделю назад Иван кончил работу - долгую и, как ему поначалу казалось,
денежную: по заказу владыки он сладил деревянные часы - куранты, в которых
железной была лишь одна аглицкая кружина, и те часы поставил на колокольне
Софийского собора. Затем Иван срубил к часам указное колесо с цифирью и все
это уставил в шатер. От механизма часов к одному из колоколов Иван протянул
длинную рукоять с молотом на конце, и тот молот каждый час бил по колоколу,
извещая вологжан о беге быстротечного времени, а более того призывая к
утрене, литургии и вечерне, кои исправно и точно можно было отныне служить в
первый, шестой и девятый часы после восхода солнца.
А то как было до того в Вологде? Поглядит звонарь на солнце и,
перекрестясь, ударит в колокола. А если небо в тучах либо звонарь пьян? То
дивятся на неурочный звон |