ежженной руды да триста пудов угля. Чугун и шел на отливку
пушек и ядер. Перед домной был вкопан дубовый чан вышиною в три сажени, в
который ставились пушечные формы.
У плотины Никита соорудил амбары; в них сверлились, обтачивались и
полировались пушки; ковались тут и доски для ружейных стволов, для чего
были установлены кулачные молоты, переделывающие кричное железо в нужное
поделье.
Прибрал Никита бездомных бродяг. Копали они руду, отдавая последние
силы. Жили в землянках, как кроты, кормились хуже дворовых собак. Углежоги
в делянках жгли на уголь полномерные крепкие дубы, чудесный гибкий ясень и
клены. Работа эта неприглядна и тяжела: валили лес, распиливали его,
подвозили, складывали в поленницы, потом в кучи, дерновали и жгли. В
студеную зиму ни зипунов, ни шуб, ни рукавиц, ни варежек не выдавалось;
еда тощая - ложись и умирай. Каторга!
Быстро полезли в гору Антуфьевы; богатели, как в сказке. Однако в
чванство тульские кузнецы не ударились. Ходили они в простых кожанах,
трудились наравне с работными людьми. Одно только и отличало: срыли
Антуфьевы старую избу, выстроили просторный брусяной дом, обнесли его
дубовым тыном да цепных кобелей завели.
За военные снаряды, которые Никита поставлял в Пушкарский приказ,
платили по двенадцать копеек за пуд. Царь Петр при всяком случае отмечал
Антуфьевых:
- Оборотистые люди, таких бы мне под руку десяток - горы ворочал бы.
Акинфка за горячими делами забыл свой поход к дьяку Утенкову, а дьяк
меж тем все еще проживал в Туле. Время подошло горячее, военное; объезжал
дьяк казенные оружейные заводы, торопил с работой. Сунулся было Утенков на
завод Антуфьевых, но Акинфка как будто и не признал дьяка.
- Кто такой за человек? - поднял он серые глаза на Утенкова.
Дьяк съязвил:
- Аль не признал? Как будто твои портки на тыну остались?
Акинфка потемнел, но обиду свою не выдал. Засмеялся весело, раскатисто:
|