а годы отдалил от
квартиры.
На что же было надеяться мне, и не перу вовсе, а техническому закорючке?
- Да, Куделин... - протянул К. В. - Да... Ну что? Даже если ты и не
прикидываешься сейчас Акакием Акакиевичем,
то при своей благонамеренности и благопристойности кому-нибудь и на что-нибудь,
может быть, ты и понадобишься... Да...
Вот еще... Говорят, эта наша новая красотка Цыганкова, стажерка в школьном
отделе, оказалась сорвиголовой, или, как ее
назвали уборщицы, оторви да брось?
- Я ее видел издалека... - смутился я.
- Издалека! Хм... Издалека! - К. В. даже поскучнел. - Ты, может быть, не
только благонамеренный, но и
соблюдаешь обет целомудрия?
Переносить этот разговор я более уже не мог. Я встал.
- Ладно. Чтоб ты вконец не расстроился, я тебе сейчас презентую одну
вещицу... Обожди...
Он ушел в ту самую комнату отдыха и тотчас вернулся с фарфоровой вещицей
в руке.
- Не расстраивайся и не обижайся... Вот держи... В знак благоожиданий и
надежд... Да! - К. В. будто спохватился. -
Ты этой своей начальнице и благодетельнице о мелочах нашего разговора не
докладывай. Эти педантессы с причудами. Она
еще возьмет и передаст своим друзьям, древним большевикам и политкаторжанам,
какую-нибудь ерунду с искажениями.
А через час я и встретился в холле шестого этажа с Глебом Аскольдовичем
Ахметьевым, известившим меня о
четырех убиенных. С чего и начался мой рассказ.
На следующий день на работу мне надо было прибыть к двум часам.
По голове и по почкам бить меня ногами я не дал, укрылся, ребра болели,
но, исходя из опыта проживания, можно
было понять, что они не сломаны. Миозит же мог осложнить мне жизнь недели на
две. "Завтра и послезавтра, -
предположил я, - болеть будет особенно. Потом полегчает". Рожу мою разукрасили в
цвет, темные очки я не любил носить,
у меня их не было. Гримом искажения в облике я никогда не замазывал. И теперь
решил выйти |