ыполнила мою просьбу. Я встал у стойки, скорее всего с идиотским
видом, и все думал, правильно ли я поступил, и неловко водил руками по
благородному дереву, как шахматист, только что сделавший поспешный ход и
не решающийся взять его назад.
Кохановер стоял прямо перед Корой, облокотившись о стойку и повернув-
шись вполоборота ко мне. Физиономия его раскраснелась, волосы растрепа-
лись. Время от времени он поводил глазами в сторону Коры и непристойно
мне подмигивал. "Трещал" он при этом без умолку.
- Ты только подумай, Маэстро, - разглагольствовал Кохановер. - Вот
эта песенка, которая только что отыграла... Офелия, милая, заведи ее,
пожалуйста, снова...
Кохановер называл Кору Офелией; еще в старшем классе школы за ним во-
дилась слабость: поддав, он любил "пошекспирить".
- Вот эта самая песенка, - продолжал Кохановер, - написана двадцать
лет назад, а теперь это уже классика! Мы с тобой уже жили на белом све-
те; говорили, пели, ели, а этой песенки еще не было. А теперь это уже
классика! Ты понимаешь, что это значит, старик?
Я не понимал.
- Это значит, старик, - объяснял Кохановер, одновременно делая знак
Коре налить нам еще водки, - это значит, старик, что мы с тобой - люди
исторические! Не в гоголевском смысле, - что с нами, де, случаются раз-
нообразные истории, а в самом прямом, - потому что на наших глазах вер-
шится история!
Теперь я понимал. Кохановер нес чушь, - весьма забавную, и при иных
обстоятельствах я бы с удовольствием составил ему компанию, но сейчас он
явно нравился Коре, и меня это злило. И я ушел. А потом долго жалел, что
оставил их, подозревая, что у них что-то было.
Цветы я "забыл". Я страшно распереживался; неделю не наведывался в
рюмочную, а когда наконец пришел, Кора явно удивилась и по-моему даже
обрадовалась, но ничего не сказала, а только поблагодарила меня за "ос-
тавленные по рассеянности" цветы. Она улыбалась даже приветливее обычно-
го, и я твердо реши |