нечно, тут не вся ее память, но главное
есть. Скорость развертки я поставил самую удобную для восприятия.
- Забавно, - сказал я и, опасаясь, что он пустится в объяснения,
спросил: - ты понимаешь, что означает эта свистопляска?
- Нет. Никакой расшифровки пока нет.
"Вот и хорошо", - подумал я. Но Сеня продолжал:
- Впрочем, иногда достаточно эмпирического анализа. Кое-что, например
интегральные гиперзнаки настроений, можно выделять, усиливать и даже
передавать по радио, - он ткнул рукой в антенны, выставленные за окно.
- Ты знаешь, что человек слышит кое-какие радиочастоты?
- Ну-ну, - отозвался я неопределенно, потому что ничего такого не знал.
И тут мне показалось, что происходящее смахивает на вивисекцию, причем
я и копия памяти Илы - подопытные кролики. Но я почему-то не злился, а,
наоборот, испытывал благодушное настроение.
В самом деле, смешно: босой, орошаемый какими-то импульсами, в кандалах
и венце, я сижу и смотрю, как бессмысленными пятнами мелькают передо
мной моя жена, ее память, ее мир, разложенный на дискретные части,
скопированная и расчлененная на эти самые интегральные знаки душа ее -
душа той самой женщины, с которой я неделю тому назад расстался из-за
идиотской ссоры. А рядом хлопочет трудолюбивый Сеня Озорнов -
устроитель водевиля.
- Слушай Сеня, - сказал я, - объясни, пожалуйста, зачем идет этот
дурацкий кинофильм. И вообще, почему я одет в эти доспехи.
- Так надо. Я же лечу тебя от меланхолии.
- Не вылечишь! - сказал я весело.
- Вылечу. Ты уже отрегулирован по отличному образчику себя самого
пятилетней давности. - Он снял с меня венец, сдернул с рук кандалы и
ногой пододвинул ботинки. - Обувайся!
Я обулся. Дырочки в ботинках лукаво подмигивали мне.
- А теперь - вниз. Там где-то должна бродить твоя Ила. Я ее прима |