зато была к нам
требовательна и сурова, была сдержанна на ласку. И когда я удостаивался
быть поглаженным по голове, то бежал к сестрам и братьям, чтобы сообщить об
этом потрясающем событии. Если мама погладила по голове -- значит, ты
сделал что-то уж очень хорошее.
Она никогда не целовала нас -- стыдилась такого неумеренного проявления
чувств, считала это излишеством, которое только портит детей. Жизнь,
наверно, многому ее научила. Она была двадцать первым, последним ребенком у
своих родителей и сама растила девятерых, из которых четверо умерли в самом
раннем возрасте. У нее была только семья -- и ее семья была ее жизненным
долгом, который она выполняла строго и с достоинством. Она была мудрой
женщиной и понимала, что чем неустойчивее положение, тем строже должен
соблюдаться установленный порядок.
Отец просто обожал мать. Может быть, он был наивен, мой отец, но он не
верил, что есть мужья, которые изменяют женам. Он считал, что это писатели
выдумывают. И удивлялся:
-- Ну зачем же идти к чужой женщине, если есть жена?
Взрослым, я как-то сказал ему в шутку:
-- Да, папа, вы совершенно правы. Вот в Саратове муж изменил своей жене
и умер от этого. -- Отец все это принял совершенно всерьез.
-- Вот видишь, что бывает.
Я понял, что этот человек в своей верности неисправим. Таким и
запомнился он мне, мой отец, -- чуть сентиментальным, с искрой юмора в
глазах и в постоянной тревоге о заработке. Страшный добряк, очень
деликатный, он никогда громко не разговаривал, не кричал и не ругался. Мать
он не только любил, но и подчинялся ей во всем. Я помню, как садились они
друг против друга и мать многозначительно говорила:
-- Ну?
-- Ну что, ну? -- говорил он.
-- Ну выкладывай.
-- Так утром, как только вышел я из квартиры, я встретил на лестнице
Мирона Яковлевича. Так, -- говорю я ему, -- Мирон Яковлевич, когда я смогу
зайти к вам? -- Так, -- говори |