Время не гасило воспоминаний. Оно уплотняло их, сжимая в цепочку образов, и
каждый такой образ постепенно разрастался, вбирал в себя все сопутствующее,
становился символом.
Так образомсимволом Ленинграда стала картина белой ночи. Не какойто
одной, определенной, — ночей вообще, многих, слившихся в его памяти в одну:
безлюдная набережная, широкие воды за низким гранитом парапета и мостовой
пролет, исполинским крылом взнесенный в пустое, прозрачное, обесцвеченное
близким рассветом небо.
В июне того года ему пришлось много работать — уже началась сессия, а еще
нужно было дописать курсовую, оставались хвосты по зачетам, лабораторные
отработки; он возвращался поздно и дома еще просиживал до часу, до двух. Дни так
и мелькали, пронеслась неделя, другая, третья, и — жизнь со всего разгону
вылетела в иное измерение. Двадцать третьего, вернувшись из военкомата, чтобы
собрать вещи, он с недоумением окинул взглядом заваленный книгами стол —
странно, еще сутки назад все это представлялось таким важным…
А что было затем? Запахи казармы, ритмичный топот сотен сапог на
асфальтированном дворе, «на первыйвторой рааассчитайсь! », соломенные чучела
и деревянная винтовка с отточенным стальным прутом вместо штыка; потом
затемненные перроны Витебского вокзала, лязг буфетов и тоскливые крики
маневровых паровозов, синие фонари, неумолчный грохот колес под полом, зарева по
ночам. Он завидовал ополченцам — их бросили под Лугу, а ЮгоЗападный фронт
оказался так далеко от Ленинграда; под Белой Церковью были еще леса, роскошные
лиственные дубравы, а потом степи, уже в начале августа, и именно эта украинская
степь стала для него образомсимволом войны — давящий зной, неубранная пшеница в
выгоревших пепельночерных проплешинах, свирепое солнце сквозь тучи пыли над
бесконечными дорогами. Он долго не видел вблизи ни одного немца, только издали —
сквозь прорезь прицела над подсыхающим на бруствере черноземом, — зеленоватые
фигурки бежали рядом с танками, а танки казались н |