ЗИМЕНКОВ ВЯЧЕСЛАВ
НЕТИХИЙ ТЕРЕК
КНИГА 3
Пролог
1926 год. Париж.
Мы - роковые глубины,
Глухонемые ураганы, -
Упали в хлынувшие сны,
В тысячелетние туманы.
И было бешенство огней
В водоворотах белой пены.
И - возникали беги дней,
Существований перемены.
Мы были - сумеречной мглой,
Мы будем - пламенные духи.
Миров испепеленный слой
Живет в моем проросшем слухе.
Андрей Белый
- Исповедаться бы у какого-нибудь простого, жалкого монаха где-нибудь в
заброшенном людьми и даже Богом монастыре, в старинном российском захолустье!
Чтобы пахло от монаха луком и квасом и рясой давненько не стиранной... Самому же
затрепетать от неземной, таинственной власти его, унизиться перед ним, как перед
Богом... почувствовать его как отца... Вот чего бы я желал больше всего в этих
Парижах хваленых, будь они не ладны...
Так говорил Иван Иванович Яковлев, когда-то аристократ, помещик, заводчик
известной на всю Россию породы рысаков, а теперь в Париже - тусклый старичок,
похожий на заварной фарфоровый чайник с отбитым носиком и чужой, не в тон,
крышечкой.
- Где же вы нос себе расквасили, Иван Иванович? - спрашивала его хозяйка
квартиры, бывшая фрейлина Ее Императорского Величества княгиня Вера Федоровна
Кушнарева, нынче же - сухонькая бабулька, правда, с балетной осанкой и живой,
заинтересованной улыбкой. - Неужто, так молитвенные поклоны неаккуратно
отбивали? Или подрались с кем? С либералом, должно быть? Не конфузьтесь, Иван
Иванович, здесь все свои.
- Так все там же, матушка, - отвечал Яковлев, поправляя свой салатного цвета
берет, который скрывал все еще переживаемое им отсутствие серебристой гривы
светского льва, - все там же, на лестнице у мадам Дюмаж, в ее чертовом пансионе.
Разве можно экономить на лестницах, господа? Черт знает, какая узость и темень!
А вы помните, Вера Федоровна, петербургские парадные лестницы? Мрамор, позолота,
ковровая дорожка, слепящий свет! |