дцати дюймов на двенадцать. Вернувшись к креслу, он опирает ее на бедро, не смея
открыть. Чувствует ли старик колебания Уильяма? Возможно, он уже слишком
ожесточил себя,
чтобы позволить снять покров с этой святыни.
- Я приехал в Амстердам в июне месяце, в 1642 году, - произносит господин
Деллер,
ведя мысль, за которой Уильям, видимо, должен был суметь уследить. - После
незначительных затруднений я нашел дом Николаса Кейзера, человека, который стал
моим
учителем, это возле Розенграхт. Хозяина не было дома. Его слуга, по счастью,
немного
выучился английскому у своего господина - он открыл мне, и я узнал, что его heer
сейчас не
дома, а в Ойде Керк , на похоронах. Хоронили Саскию ван Юленбёрх, жену
Рембрандта ван
Рейна... Вы знаете, о ком я говорю?
Уильям обижен, но резкости себе не позволяет.
- Разумеется, - сдержанно отвечает он.
- Спустя много лет, когда я уже выучил голландский и перестал наконец быть
юнцом в
глазах учителя, он рассказал мне, как держался Рембрандт во время погребения.
Внешне он
сохранял приличия, но в душе сходил с ума от горя. Его мучила боль утраты.
Церемония была
окончена, и тогда он сообщил присутствующим о своем желании вернуться домой и
нарисовать ее портрет.
- А потом точно так же было и с вами? - спрашивает Уильям.
Старик качает головой:
- Мой ingenium покинул меня. Когда умерла Белинда, я утратил всякую
способность
видеть и постигать. Сердце мое было разбито. Впрочем, я оказался все же способен
завершить
помпезный, грандиозный заказ: аллегорию Покоя и Изобилия. У меня оставалось
поместье, у
меня на руках была маленькая дочь, я не мог оставить все это и предаться горю. И
вот я
обернулся лицом к новым веяниям. Я писал согласно всем ныне принятым
условностям;
изображал все позы и наводил все глянцы, что от меня хотели. Я ведь не был
придворным
живописцем нового короля - так мне ли было менять самую суть английской
живописи? Вот
теперь вы знаете, что за челов |