нацелился, потом отпустил - топор мягко
упал и разрубил этот бисквит точно по срединке. Он прислонил топор к пню, взял
две
половинки бисквита и положил по одной в каждую кучку.
Он не сказал Шейну ни слова. Он набросился на одну кучку, а Шейн на другую,
и они оба
стояли, глядя друг на друга, над последними необрубленными корнями, и жевали эти
бисквиты
так, будто серьезнее дела у них в жизни не было.
Отец прикончил свою кучку и пальцами собрал с тарелки последние крошки. Он
выпрямился и потянулся, разведя руки вверх и в стороны. Он, казалось, все
вытягивался и
вытягивался, пока не вырос в громадную башню, надежный оплот высотой до самого
предвечернего солнца. А потом внезапно кинулся на эту тарелку, схватил ее и
бросил мне. И,
продолжая то же движение, подхватил топор, описал им в воздухе широкую дугу и
обрушил на
корень. Шейн, как всегда быстрый, ударил одновременно с ним, и они, оба вместе,
продолжили
свой разговор со старым пнем.
Я отнес тарелку матери. Она чистила на кухне яблоки, весело напевая.
- Дровяной ящик пуст, Боб, - сказала она и снова запела.
Я таскал дрова, пока не заполнил ящик. А потом поскорее выскользнул за
дверь - того и
гляди, она бы мне придумала новую работу.
Довольно долго я проторчал на речке - запускал "блинчики", швыряя плоские
камни в
воду, грязную после дождя. Меня бы надолго хватило. Но в этом равномерном
тюканьи
топоров была необыкновенная притягательная сила. Меня все время тянуло к сараю.
Я просто
понять не мог, как им хватает терпения продолжать это дело час за часом. Никак
до меня не
доходило, зачем им так упорно трудиться, не такое уж важное дело выкорчевывать
этот старый
пень. Я болтался с другой стороны сарая, как вдруг заметил, что звук
переменился. Теперь
стучал только один топор.
Я тут же помчался за сарай. Шейн все еще махал топором, врубаясь в
последний корень.
А отец орудовал лопатой, подкапывался сбоку под пень, выгребая землю между
обрубками
к |