прекрасную в монашки постригли. Слова
мне единого не сказал, не просил, не пенял, а узнать нельзя. Неужто от
бабы одной? Ни в жизнь не поверю.
— Как человека-то угадать, государь? Одному что была баба, что не
было, один счет. А другой затаится, виду не покажет, а зло держать будет.
Алексей Петрович всегда ндравным был.
— Так потому я его сразу за границу и послал. Три года ведь там
пробыл, женился, с женой стал жить, да как жить — срам один. Трезвым не
бывает, пьет — меры не знает, все норовит принцессу по пьяному делу
порешить.
— Ты уж прости меня, государь, за смелость мою, только вспомни,
каково тебе самому-то с царицей Евдокией Федоровной пришлось. Ну, писем ты
ей не отписывал, ну, с походу ворочаясь, в дом не заглядывал, ну, сына
видеть не хотел, так ведь иначе не мог. А из Великого посольства прибыл,
так и полетел к Анне Ивановне в Немец кую-то слободу, о царице не спросил,
даром что стояла на крыльце теремном, на глазах у всего честного народа
стыдобу свою избывала. Жена нелюбимая одно, а ведь тут царица! Что ж так
сына-то строго судишь? Уговорил бы, потолковал, мол, счастье-то людское не
для нас с тобой, не для тех, кто во дворце родится. Может, он и понял бы,
поунялся.
— С ума ты спятил, Гаврила Иваныч! Время я для него искать буду,
уговаривать. Дитятко какое нашлось, малое, неразумное. Пусть как хочет
поступает, а я, как воля моя, расправляться с ним буду. Только чтоб он у
меня принцессы пальцем не тронул! Родила б она сына, вот тогда у меня с
Алексеем разговор был бы коротким. Да и нечего ему здесь со сворой своей
якшаться. При первом случае отошлю обратно в Европу, пусть попроветрится.
Что Бестужев-то толкует про Венский двор? Неудовольствий там каких нет ли?
— Пока речи не было. Им ведь тоже мешаться не расчет. Не заметят,
недослышат, и вся недолга. Между мужем и женой один бог судья.
— Твоими бы устами да мед пить. По-домашнему |