ает. Это последнее,
посланное из Дрездена письмо, письмо, в котором он корит Павла за чрезмерные
траты. До чего
унизительно сидеть здесь и смотреть, как это письмо читает человек посторонний!
Унизительно
было даже писать его! Но как может знать человек, как он может знать, какой
именно день
будет последним?
- "Твой любящий отец Федор Михайлович Достоевский", - бормочет следователь,
поднимая на него взгляд. - Стало быть, вы, выражаясь со всей определенностью,
отнюдь не
Исаев, а Достоевский.
- Да. Это была уловка, ошибка, глупая, но безвредная, и я о ней сожалею.
- Понимаю. И тем не менее вы пришли сюда, выдавая себя - впрочем, так ли уж
нужно
нам прибегать к слову столь некрасивому? Хорошо, давайте покамест на краткий
срок
воспользуемся им за неимением лучшего, но, так сказать, с осторожностию, -
выдавая себя за
отца покойного Павла Александровича Исаева, с прошением вернуть вам
принадлежавшую ему
собственность, между тем как вы, по справедливости говоря, совсем не тот
человек.
- Я уже сказал вам, это было ошибкой, о которой я горько сожалею. И все же
покойный
- мой сын, да и по закону я являюсь его назначенным должным порядком опекуном.
- Хм. Из бумаг видно, что при кончине пасынка вашего ему был двадцать один
год,
двадцать два без малого. Так что, строго говоря, судебное решение об опекунстве
силу уже
утратило. Человек двадцати двух лет сам себе господин, не правда ли? Вольная
птица, с точки
закона.
Насмешка окончательно выводит его из себя. Он встает.
- Я не для того пришел сюда, чтобы обсуждать с посторонним человеком дела
моего
сына, - звенящим голосом произносит он. - Если вам угодно держать эти бумаги у
себя, так и
скажите, я предприму другие шаги.
- Держать у себя? Разумеется, нет! Да вы сядьте, сударь, прошу вас, сядьте!
Разумеется,
нет! Совсем напротив, я только рад буду, коли вы их просмотрите, оно и вам на
пользу пойдет,
и нам тоже. Вы ведь нас можете на путь, так сказать, |