назад, обреченность
переступивших через черту, стоны, матерщина озверелых, немолчное тататаканье,
бледные в рассвете зарева зажженных хуторов - в избе, на минутку, хлопнулся
Микешин бедрами на пол, отвел потные волосы и пил, тяжело дыша, из котелка.
- Ну, и вода же здесь, Юзефка! Соленая-рассоленая аж с нее пить хоцца! И железой
отдает... Вот ты какая местность, а!..
И потом Юзеф лежал рядом, за бугром, в вечерении синих озер, и в этот беглый
огневой треск отдавал свою долю, ложась ухом на приклад, едва открывая веки,
усталые, запавшие - какая мечта, какая боль за ними?.. А впереди выло и ахало
железом из-за озер, рвалось, ураганилось сзади, в безводных солончаках,
заревами
вздыбливалась пыль, и в пологах пыли, в ночах пыли и дыма тупо и лениво ползли
суставчатые серые громады в синь озер.
- Садуны-то! - всхлипнул Микешин. - От зажварят теперь! Крепись, Юзефка!..
Танки шли прорвать первую линию дефиле. На хуторе, в пяти верстах сзади сидел
командарм с начдивами и штабами дивизий: танки были его воля. За танками
бросить
в прорыв всю армию - в последнее, в Даирскую степь. И на минуту вдалеке смолкло
татаканье сотен пулеметов, только ухало и дышало железным гулом в земле
- это танки подошли к окопам и, не переставая, били мортиры из-за озер. И вдруг
слева застрочило, запело, визгнуло медными нитями ввысь - и в степи, в
озера бежали поднимающиеся из-за бугров, бежали пригнутыми, разреженными токами
в крик и грохот, где танки плющили кости, дерево и железо; из-за бугров
подходили еще, пригибались и тоже бежали, и за ними еще зыблилось нескончаемое
поле масс - до окраев степей, до мутных вечереющих заливов: это был вечер,
исторический вечер 7 ноября - первый прорыв левого сектора Эншуньских дефиле.
На карте одноверстного масштаба командарм зачерчивал математически рассчитанные
параболы движений. Он думал: это уже завершение, конец.
Но это было не все. За озерами стоял свежий, нерастраченный корпус генерала
Оборовича: его берегли к концу. И тепер |