й и уныло смотрел в окно. За окном было темно. Тишина стояла такая, что
казалось: не только люди, но и все уснуло вокруг. Эта странная тишина, которую
он вначале не замечал, вдруг коснулась его уха, а потом и сознания, и ему
сделалось страшно. Неожиданно раздался бой старинных часов. Они резко
проскрежетали и стали отбивать время.
"В ушах шумело, - говорил Смирновой Гоголь, - что-то надвигалось и уходило
куда-
то. Верите ли, мне уже тогда казалось, что стук маятника был стуком времени,
уходящем в вечность[1 - Здесь, как и в случаях, особо не оговоренных, выделено
автором.]. Вдруг раздалось слабое мяуканье кошки... Я никогда не забуду, как она
шла, потягиваясь, и мягкие лапы слабо постукивали о половицы когтями, зеленые
глаза искрились недобрым светом... Мне стало жутко. Я вскарабкался на диван и
прижался к стене..."
Кошку эту Никоша утопил в пруду. Он отнес ее туда по ночному парку и, когда из-
за туч выглянула луна, бросил ее в воду в лунный след. Кошка сразу не утонула,
она пыталась выплыть, мяукала, он, схвативши какую-то палку, отталкивал ее от
берега. Наконец мяуканье прекратилось, и вода ровно сомкнулась над бедным
животным.
И тогда ему стало еще страшнее. "Мне казалось, я утопил человека", - вспоминал
Гоголь. Ему стало жаль кошку, жаль себя, он заплакал, плач перешел в рыдания:
вернувшиеся родители нашли его на полу истерзанного и всего в слезах. Узнавши, в
чем дело, Василий Афанасьевич больно выпорол сына, и боль наказания освободила
его - истерика прекратилась.
Этот случай глубоко запал Гоголю в память. Дело было не в наказании, не в
физической боли наказания, а в той боли души, которую он, казалось, телом
чувствовал. Раскаяние, мысль о страшном и непоправимом преступлении, какое он
совершил, о собственной жестокости, унижавшей его, были больней.
Они и были возмездием за совершенное.
Идея возмездияпоразила его и в рассказе маменьки о Страшном суде. Страшны были
муки грешников, страшна неизбежность |