ыли на каникулы.
Конечно же, больше всего меня раздражало то, что в дормиторий невозможно
уединиться и ты все время находишься у всех на виду. Больше всего мне
требовалось
уединиться во время подъема. Я настолько нуждалась в этом, что испытывала в этот
час
настоящий ужас. Я изо всех сил старалась исчезнуть из женского общества. Ведь я
кое-
что знала. Мне было известно... известно нечто такое... нечто, пробуждавшее во
мне стыд.
Поймите: я прожила почти всю жизнь без матери. О многом я знала гораздо
меньше,
чем пора было знать в мои годы. (Я хорошо понимаю это теперь, когда мне, по моим
подсчетам, уже лет семнадцать или восемнадцать.) Я никогда не была в тесных,
родственных отношениях ни с одной женщиной; никогда ни одна из них не стала мне
тем,
кем обычно становится девочке мать или старшая сестра, тетушка или хотя бы
кузина. Я
постоянно общалась с монахинями и воспитанницами, но, находясь в их обществе, я
все
время чувствовала себя отделенной от них какою-то невидимою стеной. Монахини
проявляли ко мне интерес, но то был интерес, связанный с учебой, или интерес
духовный;
никто не учил меня тому, что мне так неотложно требовалось узнать. У меня не
было
никого, к кому я могла бы обратиться с некоторыми вопросами, то есть вопросами
деликатного свойства... Сказать более определенно? О нет, я предпочту довериться
вашей
сообразительности. Подумайте сами, о каких вещах следует знать юной девушке,
становящейся юной женщиной, и поверьте мне, когда я скажу, что не знала о них
ничего.
Ничего! Я пребывала в совершенном неведении. Все те знания на этот счет, которые
у
меня имелись, я добыла, собирая по мелочам, словно осколки, у других девочек. Но
зачастую они нарочно сообщали неверные сведения; это они играли со мной в такую
игру
- вернее, играли против меня, вообще против всех девочек, что помладше.
В то лето все мы, оставшиеся, должны были вставать в предрассветной тьме,
чтобы
успеть одеться и привести себя в порядок. |