лько выпрямленных гвоздей и
клещи). Случайно мы приехали, случайно я запомнил эти предметы, обмен
приветствиями, тебя - почему-то в зарослях крапивы, глядящего из-под козырька
армейской шапки из полинялого х/б настороженно и, пожалуй, слишком красноречиво:
"зачем, зачем вы приехали?"
В то лето мы не были нужны друг другу. Уж мы-то, во всяком случае, тебе не были
нужны. Страннейший возраст, 14 лет: вчерашний ребенок вдруг понимает, что стоит
на самом пороге взрослого мира. Более того, внутри себя он убежден, что уже
взрослый, но не уверен, что другие поверят в это: может подвести ужасный,
трескающийся, лающий голос, недостаточно развитая мускулатура, а главное свежая
память других о том, что он (ты) совсем еще недавно был ребенком. Ничто так не
ранит в это время, как напоминание о том, что кто-то помнит тебя "вот таким".
А мы как раз были из их числа.
Нам хватило ума разойтись параллельными курсами; ты жил как жил, утром купался,
варил гречневую кашу, ел, потом брал молоток... Молоток стучал не переставая,
словно ты не строил, а сокрушал, сокрушал стены, укрывающие тебя от взрослости,
огромностью своего труда пытаясь заставить других - отца, брата, друзей отца -
считаться с собой. И считаться на равных. Может быть, тогда это в полной мере и
не удалось тебе, но я, во всяком случае, запомнил странность и молчаливый
драматизм превращений, которые совершались с тобою: уже не мальчиком, еще не
юношей... Большим молчаливым мальчиком, столь мало похожим на того, что я знал
когда-то... Вечером ты шел к старику. Старик перебирал сети, корявыми пальцами
сухую прилипшую чешую выбирал, черную траву озерную, иногда засохшую рыбку,
блестящую, как блесна. Зеленый закат тускнел, когда его "кутька", лодка,
выдолбленная из осинового ствола, из прибрежной тени выныривала на зеркальную
гладь озера: старик рыбак был, с весны начинал томиться, перебирать, словно
парчу, сети, старые чинить, новые плести, позвякивать кольцами, причитать |