лся с конем воедино. Одеяние
доминиканца, выгоревшее, порыжевшее, всосало желтую степную пыль и блестит на
солнце,
словно кольчуга.
Кони идут шагом. Сзади тянутся семеновцы. Гнетут фузеи, кафтаны,
немилосердная
жара. Федька Губастов снял рубаху, накрутил на голову.
- Ку-ра-кин, - вымолвил Броджио. - Сие вельможное имя в числе старших.
- Мы от корня владетелей литовских, - обрадовался прапорщик.
- Истинно, - и доминикан учтиво наклонил голову. - Об вас, ясновельможный
пан, я
слышал в Москве хвалу. Просвещенный князь Куракин. О, вельми рад!
Сие, безусловно, политес, сиречь приятная ложь, как водится у них...
- Об вас и я наслышан, - ответил Борис, дабы не оказаться в долгу. -
Генерал Гордон
кланяется вам.
Монах кашлянул слегка или усмехнулся. Помолчали. Прапорщику чудятся на краю
степи, в дрожащем мареве дикие всадники, молнии кровожадных сабель. Монах испуга
не
выказывает, задумчиво жует, поднося ко рту ломоть вяленого мяса.
- А ну, песню, ребята! - крикнул прапорщик, обернувшись.
Федька отозвался первый:
- Грянем, князь-боярин.
Начали три-четыре голоса, но поддержки не получили. Песня выдохлась.
Доминикан охнул, хватил себя по челюсти. Растирая укушенное место,
пожаловался:
насекомые в России его невзлюбили, кусают, яко тигры.
- Мухи не сожрут! - крикнул прапорщик. - Стрела шибче жалит.
Брови монаха, белые на загорелой коже, поднялись.
- Стрелы? - протянул он презрительно. - Ваши неприятели не мают порох? Это
совершенно варвары.
Бориса кольнуло. Привстал на стременах, приложил козырьком ладонь.
"Пугануть
его", - шепнул неожиданно бес озорства.
- Татары, кажись...
Рядом блеснуло, Броджио подбросил пистолет с длинным стволом, изузоренный
тонкой насечкой. Откуда взялось увесистое оружие? Ведь признака не проглядывало
на
тонкой, плотно обтянутой фигуре.
- Татарин скорее достанет стрелой или саблей, чем пулей, - сказал Борис
отчетливо. |