| лся с конем воедино. Одеяние 
доминиканца, выгоревшее, порыжевшее, всосало желтую степную пыль и блестит на
солнце, 
словно кольчуга.
     Кони идут шагом. Сзади тянутся семеновцы. Гнетут фузеи, кафтаны,
немилосердная 
жара. Федька Губастов снял рубаху, накрутил на голову.
     - Ку-ра-кин, - вымолвил Броджио. - Сие вельможное имя в числе старших.
     - Мы от корня владетелей литовских, - обрадовался прапорщик.
     - Истинно, - и доминикан учтиво наклонил голову. - Об вас, ясновельможный
пан, я 
слышал в Москве хвалу. Просвещенный князь Куракин. О, вельми рад!
     Сие, безусловно, политес, сиречь приятная ложь, как водится у них...
     - Об вас и я наслышан, - ответил Борис, дабы не оказаться в долгу. -
Генерал Гордон 
кланяется вам.
     Монах кашлянул слегка или усмехнулся. Помолчали. Прапорщику чудятся на краю
степи, в дрожащем мареве дикие всадники, молнии кровожадных сабель. Монах испуга
не 
выказывает, задумчиво жует, поднося ко рту ломоть вяленого мяса.
     - А ну, песню, ребята! - крикнул прапорщик, обернувшись.
     Федька отозвался первый:
     - Грянем, князь-боярин.
     Начали три-четыре голоса, но поддержки не получили. Песня выдохлась.
     Доминикан охнул, хватил себя по челюсти. Растирая укушенное место,
пожаловался: 
насекомые в России его невзлюбили, кусают, яко тигры.
     - Мухи не сожрут! - крикнул прапорщик. - Стрела шибче жалит.
     Брови монаха, белые на загорелой коже, поднялись.
     - Стрелы? - протянул он презрительно. - Ваши неприятели не мают порох? Это
совершенно варвары.
     Бориса кольнуло. Привстал на стременах, приложил козырьком ладонь.
"Пугануть 
его", - шепнул неожиданно бес озорства.
     - Татары, кажись...
     Рядом блеснуло, Броджио подбросил пистолет с длинным стволом, изузоренный 
тонкой насечкой. Откуда взялось увесистое оружие? Ведь признака не проглядывало
на 
тонкой, плотно обтянутой фигуре.
     - Татарин скорее достанет стрелой или саблей, чем пулей, - сказал Борис
отчетливо. |