они вдруг расчувствовались, выпили на брудершафт и решили с тех
пор величать друг друга просто по имени, Лейхтентрагер звал Эйцена Паулем, а тот
звал
Лейхтентрагера Гансом; "Пауль, - сказал Лейхтентрагер, - могу пособить тебе с
Маргрит, мне достаточно словечко шепнуть, она сама придет к тебе ночью и так
ублажит,
что ввек не забудешь, у нее от природы такой талант, да еще я кое-чему
подучил".
Эйцена аж бросило в жар, но в ответ он лишь пробормотал: "Что ты говоришь,
Ганс?
Меня ведь в Гамбурге ждет барышня, которой я поклялся в верности".
"Верность - это нечто головное, - возразил приятель. - А твои желания
насчет
Маргрит имеют совсем иное происхождение; плотское не стоит смешивать с духовным,
к
тому же отсюда до Гамбурга далеко, ничего твоя девица Штедер не узнает,
следовательно,
ничего ее и не расстроит. Впрочем, я пришел по совсем другому делу: магистр
Меланхтон
прислал своего слугу спросить нас, не доставим ли мы ему удовольствие разделить
трапезу, которую он устраивает для доктора Мартинуса, его супруги Катарины и
других
гостей, людей ученых и добропочтенных; госпожа Катарина выставляет по этому
случаю
бочонок пива, своего, домашнего".
"Как, и меня зовут?" - переспросил Эйцен, рассиявшись от такой нежданной-
негаданной чести.
"Да, и тебя", - подтвердил Лейхтентрагер, умалчивая, что сам предложил
Меланхтону пригласить своего приятеля, ибо имел на этот счет собственные
соображения; кроме того, он неплохо изучил Лютера с Меланхтоном, им уже не о чем
поговорить вдвоем, зато перед публикой они стараются перещеголять друг друга и
становятся такими златоустами, что слушатели только рты разевают, поэтому,
подумал
Лейхтентрагер, вечерок может получиться забавным.
По столь торжественному случаю Эйцен решил быть при полном параде, он надел
новые сапоги из мягкой кожи, черный камзол на серой шелковой подкладке, волосы
напомадил, чтобы блестели, а кроме того, он продумал, о чем станет говорить за
столом,
|