а я проклинала свою женскую долю и хотела, чтобы мама рожала вместо меня. Я
думаю, если бы мама могла, она бы согласилась. В больнице мне сказали, что
время еще не пришло. "Господи, - думала я, - что же будет, когда время-таки
придет?!"
Когда подошел срок, сомнения мои отпали. Я поняла, что меня уже домой
не вернут. В приемном покое после медосмотра все засуетились, спросили, куда
я смотрела, если не заметила, что воды давно отошли, и срочно перевели в
родильное отделение с предписанием стимуляции родов. Около меня крутились
акушерка и анастезиолог, с которыми мама /конечно же, мама/ договорилась
заранее. Мне давали что-то выпить, что-то внушали, за что-то ругали. А я
ходила из угла в угол, стонала и думала: "Как же так? Если люди рождаются в
таких муках, почему существуют войны? Почему кто-то, не рожавший и не
родивший, может убить человека, у которого есть мать, давшая ему жизнь в
таких страданиях?" Я, помню, думала именно о матери, теряющей ребенка, а не
о самом ребенке и сочувствовала тогда только ей. Ребенок еще был чем-то
абстрактным. Он причинял мне невыносимую боль, и эта боль захлестывала меня
и выплескивала из реального мира. Я уже не думала, зачем я здесь, я хотела
только освободиться от этих мучений. Врачи и сестры, казалось, намеренно
улыбались и болтали друг с другом, только чтобы позлить нас, рожениц,
теряющих самообладание и кричащих в пустоту. Прошло семь часов моих
страданий. При очередном бессчетном уже прослушивании меня врачом я успела
только услышать: "Скорее, я не слышу пульса". Медсестры, врачи, акушерка и
анастезиолог вдруг зашевелились одновременно, как будто кто-то завел и
отпустил завод. Последнее, что я помню, это склонившееся надо мной лицо
анастезиолога и нервно-спокойный приказ врача: "Щипцы, быстро!".
Сколько прошло времени до того, как я очнулась, не знаю. Я лежала одна,
и лампы на потолке проплывали мимо. Меня качало. Я не очень понимала, что
происходит. Подошла акушерка, нагнулась и утешительно с |