, цепляясь за пучки травы. И затих,
уставясь в небо. Сознание то оставляло его, то возвращалось, и часы проносились
над ним...
Густые тени овладели каньоном. Вечерние ветерки забродили на плато,
тихо вздыхая в вышине. Медвежонок лежал
неподвижно, боль в ноге стучала в лад ударам сердца, и жар горел в крови. Где-то
в горах завыл волк, глухо, скорбно,
протяжно, безответно. Не было слышно ни звука. Снова завыл волк, вой его стоном
разнесся на кромке ветров и затих
вдали. Больше ничего не слышно, только тихие вздохи ветров в пустынном небе.
Тьма залила каньон. Медвежонок лежал неподвижно. От боли мозг с тупым
остервенением бился о кости черепа.
Гвоздило, словно дубинкой. Все глубже и глубже погружался он во тьму.
Над плато заходили ночные ветерки; не спускаясь по обрыву, рассылали в
трещины пронырливые сквознячки,
которые гулко пересмеивались между собой. И Майюны утесов каньона выплыли, как
туман, оттуда, где хоронились, и
стали искать его, и обратились в кроликов, и отыскали его. Скакали и хохотали,
насмехаясь над ним, заливаясь странным,
бередящим смехом, что ужаснее любого другого звука. Длинные уши торчком. Смех
звенит в ночи:
- Поглядите-ка, он борется с воспалением, которое внутри, ему страшно.
- Их уши вытянулись, словно столбы
восходящего дыма, смех звенит. - Воспаление не только в ноге, страхом воспалена
его душа.
Боль мерно надвигалась, Майюны смеялись, и в самой глубине его
существа, где таилась жизнь, нарастал гнев,
который накатил и заполнил его целиком. Оглушительный крик прорвался наружу:
- У меня во рту - смех моего храброго отца. Я плюю его вам в лицо!
Майюны запрыгали, растворились в тумане, а он сидел и сжимал нож, тот
нож, что рассек ему уши и не был чужим
для его плоти, тот нож, что знал руку Стоящего Всю Ночь; Медвежонок размахнулся
и вонзил лезвие в распухшую ногу.
Невыносимая боль промчалась по телу, словно вопль, он быстро п |