Остановка перед Москвой дразнила меня,
оскорбляла; я был в положении человека, сидящего на последней станции без
лошадей!
В сущности, это был чуть ли не самый "чистый, самый серьезный период
оканчивавшейся юности" 23. И скучал-то я тогда светло и счастливо, как дети
скучают накануне (27) праздника или дня рождения. Всякий1 день приходили
письма, писанные мелким шрифтом; я был горд и счастлив ими, я ими рос. Тем
не менее разлука мучила, и я не знал, за что приняться, чтоб поскорее
протолкнуть эту вечность - каких-нибудь четырех месяцев... Я послушался
данного мне совета и стал на досуге записывать мои воспоминания о Крутицах,
о Вятке. Три тетрадки были написаны... потом прошедшее потонуло в свете
настоящего.
В 1840 Белинский прочел их, они ему понравились, и он напечатал две
тетрадки в "Отечественных записках" (первую и третью), остальная и теперь
должна валяться где-нибудь в нашем московском доме, если не пошла на
подтопки.
Прошло пятнадцать лет 24, "я жил в одном из лондонских захолустий,близ
Примроз-Гиля, отделенный от всего мира далью, туманом и своей волей.
В Лондоне не было ни одного близкого мне человека. Были люди, которых я
уважал, которые уважали меня, но близкого никого. Все подходившие,
отходившие, встречавшиеся занимались одними общими интересами, делами всего
человечества, по крайней мере делами целого народа; знакомства их были, так
сказать, безличные. Месяцы проходили, и ни одного слова о том, о чем
хотелось поговорить.
...А между тем.я тогда едва начинал приходить в себя, оправляться после
ряда страшных событий, несчастий, ошибок. История Последних годов моей жизни
представлялась мне яснее и яснее, и я с ужасом видел, что ни один человек,
кроме меня, не знает ее и что с моей смертью умрет истина.
Я решился писать; но одно воспоминание вызывало сотни других; все
старое, полузабытое воскресало: отроческие мечты, юношеские надеж |