ные
ужасы, да и вряд ли для нее это были ужасы, скорее всего - безобидные
картинки.
Иногда водитель продавал билетные книжки, они ползли по троллейбусу белой
змейкой в крапинку, пассажиры передавали их друг другу с омерзением, и я их
прекрасно понимал - ведь есть у тебя билет, нет у тебя билета - в конечном
счете, не имеет ровно никакого значения и ни к чему не обязывает.
- А вот Горбачев? - вдруг спросила моя девочка.
- А Горбачева я очень люблю! - гордо признался дурачок; так даже я
засмеялся.
Дурочка села к нему на колени, обняла и принялась что-то горячо шептать
ему на ухо. Некоторые слова я смог расслышать: "...И не любит... последнее
говно... но дал пятачок..."
Я постоял возле них какое-то время. Они абсолютно не потели, в
троллейбусе душно, вентиляции никакой, все вокруг давно вспотели, а эти двое
совсем не потеют, дурочка вертелась и пела, подмышка была хороша, густые
черные волосы покрывали ее, но чувствовалось, что кожа под ними белая-белая,
ничего, когда-нибудь побреет, она спросила его: "А ты?", он вырвал у нее из
подмышки один волосок, длинный такой, и обмотал его вокруг указательного
пальца и показал этим же пальцем на "вольво"-пикап, проезжающую мимо
троллейбуса.
Дурочка, дурочка, милая девочка, где твоя лавочка, где твоя печка? В
холодные ночи, в жаркие дни кто обнимает колени твои? Впрочем, сейчас, когда
у нее есть дурачок, за нее можно не волноваться, недаром окружающие с
завистью смотрят. Прощай, дурочка, и дурачок, прощай! Будьте счастливы и не
поминайте лихом! Теперь они будут жить долго и счастливо, а затем умрут в
один день.
Я незаметно вышел из троллейбуса и побрел неведомо куда, скорее всего,
представляете, на хер. Александр Сергеевич, дорогой, если можно так, чтобы и
с ума не сойти, и чтобы ни посоха и ни сумы - давай научи, если нет - тогда
возьмемся за руки, как два брата-дегенерата, и тебе придется пройти со мной
в то |