,
слышать как плещет в Неве подо льдом наяда,
а еще - скрипучий, маятников мотив,
довоенного выпуска, в старика превратив,
наигрывает внутри, налево от Ленинграда.
Человек, просыпаясь, свершает прыжок
от прожитой жизни (всю ее сжег
черновиком измучавшим).
Феникс на перьях праха
в Воскресенье, в мраморный, в дымный день
возвращается, смертным оставив тень,
и чернильную кровь посылает к перстам бумага.
* * *
Мелом обводят того, кто убит.
Стихами - тело любви.
В мешок ее. Молнией скрыть лицо,
пальцами веки прижав.
Чистый лоб. Холодный висок.
Как лимонад свежа.
Два санитара на небо несут
легкий груз неживой.
Там она превратится в мазут
туч и - в ничего.
Радужных змеек жирный отлив
выжег закат, рассвет.
Видишь ее? слышышь ли?
К сожалению, нет.
Перелистыванье страниц -
как по волос ручью
ладонью вести, коснуться ресниц,
увидеть ее, ничью.
парк отдыха
...вступив в владенья Персефоны,
я детские услышал патефоны
и старых шлягеров смешную дребедень:
мне пел Карузо, выл Шаляпин,
оркестр Цфасмана облапил
мой слух... и ангел пролетел.
Мне спели страстные румыны,
хоры, цыгане и раввины,
а также волжские басы.
Рай - место ублаженья слуха,
парк отдыха и пенья в ухо,
тут не работают часы.
А если тикает - цикада,
и пушечка из Ленинграда
стреляет тихо, mon amure,
там полдень, стало быть, отмечен,
а нам то что! наш полдень вечен,
как ария Деламермур.
Мы здесь не нюхаем заводов,
и воздух свеж без лесоводов,
а неприятно лишь одно
старинных патефонов пенье,
не выключить их, - наслажденье
их пением нам вменено.
Увы, увы... мне не вернуться
и не проспаться, не проснуться,
я, кажется, кому-то снюсь,
я только сновиденье чье-то,
и я свободен без отчета
тебе, моя земная грусть.
* * *
Ветвей прозрачные обмолвки
покрыли маленькие листья -
народец суетливо-ловкий,
любитель шумно шевелиться,
калякать, каплями пуляя,
во всякого внизу раззяву,
там, над голоушкой петляя,
на радость пташе |