вествовательного или психологического
содержания. Более того, хотя "историю" или "тон" таких
произведений разные читатели будут интерпретировать по-разному,
их прочтения ограничены определенными пределами. Необязательность
словесных рядов не означает их абсолютной свободы. Письмо дает
развитие сюжетам и, стало быть, словам, которые мы для них
используем.
(...) "Одержимость познанием"¦таково еще одно проявление
тревоги, порождаемой языком, в связи с чем можно вспомнить
утверждение Мефистофеля из "Фауста" о том, что, слыша слова,
человек уверен, будто в них скрыт некий смысл.
Природе языка свойственно порождать и в какой-то мере
оправдывать подобные фаустовские устремления. Конечно,
утверждение, что язык¦это смысл и посредник в обретении познания
и неотъемлемой от него власти, старо. Знание, к которому увлекает
или которое обещает язык, обладает природой как сакральной, так и
секулярной, как искупительной, так и утоляющей. Позиция nomina
sunt numina (утверждающая, что имя и вещь принципиально подобны),
что подлинная природа вещи имманентно наличествует в имени, что
имена сущностны) полагает возможным некий язык, идеально
совпадающий со своим объектом. Будь это так, мы смогли бы
посредством речи или письма достичь "единства" со вселенной или
хотя бы с ее частями, что является условием полного и
совершенного знания.
Однако если по сценарию Эдема мы получили знание о животных
посредством их именования, это произошло не благодаря сущностной
имманентности имени, но потому что Адам был таксономистом. Он
выделил отдельные особи, открыл понятие классов и организовал
виды, в соответствии с различными их функциями и отношениями, в
систему. "Именование" предполагает не отдельные слова, а
структуру.
Как указывает Бенджамин Уорф, "каждый язык есть обширная
моделирующая система, отличная от других, в которой содержатся
предписанные культурой формы и категории, посредством которых
личность не только сообщается, но и анализирует п |