| напомнила. Дорис, ты ведь, кажется, не могла ходить. А 
теперь - смотрите-ка - добралась до кухни, приготовила еду... Нога уже больше не
болит?
     Дорис прерывисто вздохнула и, обняв Алана теплыми лапками, зашептала ему на
ухо:
     - Похоже, общение с тобой сказалось на мне чудодейственным образом. Мне
теперь в 
самом деле гораздо легче ходить. Правда, правда! И еще, Алан, мне кажется, я
тоже тебя 
люблю. И кстати, уже так давно, как ты даже представить себе не можешь. Только
не надо 
ничего спрашивать. И отвечать тоже ничего не надо. Мы еще многое обсудим, но не
сейчас. 
Потом как-нибудь - это твои слова. Давай лучше сделаем вот что: если у тебя нет
никаких дел, 
ты останешься сегодня у меня. Хорошо? Поболтаем, выпьем по рюмочке - у меня есть
замечательный вишневый ликер, а после ужина посмотрим какой-нибудь миленький
старый 
черно-белый фильм. Ты что предпочитаешь, музыкальные комедии братьев Маркс или 
вестерны с Джоном Уэйном?
     
     Теперь Алану приходилось прикладывать максимум усилий, чтобы со стороны их
отношения с Дорис выглядели точно такими же, как и месяц назад. Впрочем, оба они
находили 
в этом неизъяснимую прелесть. Дорис запретила Алану в стенах университета
прикасаться к 
ней, намекать на что-либо личное, бросать нескромные взгляды и уж тем более
целовать - 
даже если вокруг никого нет. Алан с воодушевлением принял условия игры и порой
даже 
переигрывал, изображая, по словам Дорис, "мерзкого педанта-женоненавистника". 
Официально-холодное общение было тем более упоительным, что оба знали, как
вознаградят 
себя за перенесенные лишения. Алан чувствовал себя безмерно счастливым: он любил
прелестную женщину, был ею любим, призраки прошлого его больше не беспокоили, а
впереди 
расстилались безоблачные горизонты.
     В середине декабря миссис Кидд заявила Алану, что ему придется поехать на 
трехдневную научную конференцию в Бентли.
     - Да, голубчик, я не вижу у вас особого энтузиазма и прекрасно вас понимаю.
Эти 
пре |