-
"Давай, старик, ври-заливай". - "А хочу поведать, хрещеные, что раньше-то собака
у самого
Бога в ключницах ходила, да провинилась. В сундук к Богу залезла, верите ли, да
план ада и
высмотрела, какой он всамделе-то. За такую провинность Бог ее языка лишил, да на
землю и
скинул". - "А нас-то за што сослал, за какую провинность?" - "Через бабу
страдаем, братцы,
как есть через бабу". - "И правда... Она рожать-то захочет, дак на штык полезет,
прости,
Господи, и не устрашится. Говорят, есть птичка такая, летать не может, а в
Африку бегает на
зиму, дак не восемь ли тыщ верст, а может, и более, в басурманскую страну, где
холода не
бывает. Только добежит, отдышится, глянь, а уж весна теребит, и она опять назад,
на яйки...
Рожать-то захочешь, дак куда хошь кинешься, и к черту на рога. Вот чудо, так
чудо". - "Такое
племя, грешное племя, - смиренно согласился баюнок. Не сбивал он мужиков с мысли
и тону,
не задорил и не гневил, зря не будоражил, не тормошил, чтобы засыпающая душа не
распалилась. Переждал, молчат все - и продолжил: - Говорят, в старину хлебный
колос,
возьми хотя бы тот же житний, был куда крупнее противу нынешнего, с редьку,
поди, и
гладенькой такой, зараза. Народ-то богато жил, вот и заелись, цену хлебу
утратили. Одна баба
возьми и спелым-то колосом и подотри девчонке известное место. Бог увидал и
полыхнул в
гневе: ах вы, кричит, распаскуды, так-то вы моим даром распоряжаетесь, так-то вы
цените его.
Лишу я вас блага. Собака тогда уже человеку прислуживала, скинута была с неба,
испугалась,
что и ей голодовка. Побежала к Боженьке, в ноги пала, стала просить, чтобы хоть
ее-то долю
оставили. Бог пожалел сучонку и оставил чуть. И колос махонький стал, с мизинец,
и
шерстнатый, чтобы колол пакостливому человеку. А мы, грешные, с той поры собачью
долю
едим... Спите ли, хрещеные?"
Согласным храпом ответила лодка, лишь Мишка мог бы отозваться, да лихо
было, язык
словно бы сковало.
|