| - 
"Давай, старик, ври-заливай". - "А хочу поведать, хрещеные, что раньше-то собака
у самого 
Бога в ключницах ходила, да провинилась. В сундук к Богу залезла, верите ли, да
план ада и 
высмотрела, какой он всамделе-то. За такую провинность Бог ее языка лишил, да на
землю и 
скинул". - "А нас-то за што сослал, за какую провинность?" - "Через бабу 
страдаем, братцы, 
как есть через бабу". - "И правда... Она рожать-то захочет, дак на штык полезет,
прости, 
Господи, и не устрашится. Говорят, есть птичка такая, летать не может, а в 
Африку бегает на 
зиму, дак не восемь ли тыщ верст, а может, и более, в басурманскую страну, где 
холода не 
бывает. Только добежит, отдышится, глянь, а уж весна теребит, и она опять назад,
на яйки... 
Рожать-то захочешь, дак куда хошь кинешься, и к черту на рога. Вот чудо, так 
чудо". - "Такое 
племя, грешное племя, - смиренно согласился баюнок. Не сбивал он мужиков с мысли
и тону, 
не задорил и не гневил, зря не будоражил, не тормошил, чтобы засыпающая душа не
распалилась. Переждал, молчат все - и продолжил: - Говорят, в старину хлебный 
колос, 
возьми хотя бы тот же житний, был куда крупнее противу нынешнего, с редьку, 
поди, и 
гладенькой такой, зараза. Народ-то богато жил, вот и заелись, цену хлебу 
утратили. Одна баба 
возьми и спелым-то колосом и подотри девчонке известное место. Бог увидал и 
полыхнул в 
гневе: ах вы, кричит, распаскуды, так-то вы моим даром распоряжаетесь, так-то вы
цените его. 
Лишу я вас блага. Собака тогда уже человеку прислуживала, скинута была с неба, 
испугалась, 
что и ей голодовка. Побежала к Боженьке, в ноги пала, стала просить, чтобы хоть
ее-то долю 
оставили. Бог пожалел сучонку и оставил чуть. И колос махонький стал, с мизинец,
и 
шерстнатый, чтобы колол пакостливому человеку. А мы, грешные, с той поры собачью
долю 
едим... Спите ли, хрещеные?"
     Согласным храпом ответила лодка, лишь Мишка мог бы отозваться, да лихо 
было, язык 
словно бы сковало.
 |