званием "Орел и дитя".
Внутри
люди столпились у стойки и, как в немых фильмах, молча смеялись, поднимая кружки
с пивом.
Мы пересекли дорогу и повернули налево, обогнув какой-то памятник. Перед нами
возникла
круглая стена театра.
- Вы хотите сказать, что в нашем случае, чтобы выявить контекст, необходима
по
крайней мере еще одна составляющая...
- Да, - подтвердил Селдом, - имея только первый символ, мы пребываем в
полной
темноте; пока мы не в состоянии даже определиться с первым разветвлением, не
знаем, как
отнестись к начальному символу - всего лишь как к закорючке, начерченной на
листе бумаги,
либо придать ему некий смысл. К несчастью, нам остается только ждать.
Продолжая разговаривать, мы поднялись по ступеням театра, потом я дошел
вместе с
Селдомом до вестибюля - мне очень не хотелось с ним расставаться. Внутри здания
было
пустынно, но ориентироваться помогали звуки музыки, которые несли легкую радость
танца.
Стараясь шагать потише, мы одолели одну из лестниц и далее последовали по
устланному
ковром коридору. Селдом приоткрыл боковую дверь, украшенную ромбами, и мы попали
в
ложу, откуда был виден маленький оркестр, расположившийся в центре сцены. Они
репетировали, играя что-то напоминающее венгерский чардаш. Теперь музыка
долетала до нас
отчетливо и мощно. Бет сидела на стуле, наклонившись вперед, тело ее было
напряжено,
смычок яростно поднимался и опускался над виолончелью; я слышал
головокружительную
последовательность звуков, словно хлыст непрерывно обрушивался на круп лошади. И
я,
обратив внимание на контраст между легкостью и жизнерадостностью музыки и
отчетливо
видимым напряжением музыкантов, сразу вспомнил, что сказала мне Бет всего
несколько дней
назад. Теперь лицо ее было искажено от усердия. Пальцы двигались с невероятной
быстротой,
но даже при этом можно было заметить в глазах девушки отсутствующее выражение,
словно
только часть ее находилась здесь, на с |