ержал такую сумму, и она поражала его. Один раз ему
показалось, что он их потерял. Десять минут Матвеев бесновался в немом
исступлении,
пока не нащупал пачку за подкладкой.
Безайс раскачивался на руках между двух столов и молчал. Крысы осторожно грызли
шкаф. Впереди было много всего - хорошего и плохого. Мысленно Безайс окинул
взглядом тысячеверстную, спящую под снегом тайгу.
От этих необъятных пространств, от их морозного безмолвия по его спине прошел
холодок. Скосив глаза, он взглянул на Матвеева.
- Он сказал, что это не мое дело, - говорил Матвеев, продолжая бесконечный,
тянувшийся до самого Иркутска рассказ о том, как он тонул. Двадцать раз Матвеев
начинал рассказывать, но его что-нибудь прерывало, и теперь он решил разделаться
с
этим начисто. - И я все-таки проглотил ее, и тут же из меня хлынула вода - ужас
сколько. Я так и не знаю, что это было. Вроде нашатырного спирта. Потом меня
вели
через город, и все мальчишки бежали сзади. Дома отец вздул меня так, что я
пожалел, что
не утонул сразу...
Безайс забрался на стол и начал раскачивать лбом абажур висячей лампы. Его
разбирало
нетерпение. Трудно разговаривать о таких вещах, как храбрость, опасность,
смерть. Слова
выходят какие-то зазубренные, неискренние и не облегчают до краев переполненного
сердца.
- Это никогда не кончится, Матвеев? - спросил он. - Сколько раз ты тонул? Говори
сразу, не скрывай.
- Два раза, последний раз под Батумом, в море. Тебе надоело?
- Нет, что ты, - это страшно интересно. Но я совсем о другом. Что ты думаешь о
дороге?
- Я? Ничего. А что?
- Да так.
- А ты что думаешь?
- Я? Тоже ничего.
Они внимательно поглядели друг на друга.
- А все-таки?
Безайс закинул руки за голову.
- Слушай, старик, - сказал он мечтательно и немного застенчиво, - это бывает,
может
быть, раз в жизни. Все ломается пополам. Ну вот, я сидел и тихонько работал.
Сначала
ходил отбирать у бежавшей с белыми бандами буржуазии диваны, семенные альбомы и
велоси |