с Вестберг], позвонил мне сразу же, как купил рассказ, и вежливо
поинтересовался, как я себе
представляю пьесу "Деревянные пижамы". Я ничего не понимал в этом деле, поэтому
посоветовал что-
то тупое и незапоминающееся, да он и все равно не хотел слушать, потому что уже
все решил сам. Он
начал излагать мне свой план, и в какой-то момент я отнял трубку от уха и тупо
уставился на нее. Он
говорил о "Деревянных пижамах", но это уже были не мои пижамы. Рассказ начинался
в ванной, а
пьеса - на вечеринке, что мгновенно вырезало из моего произведения около четырех
тысяч слов.
Главный герой пьесы занимал в рассказе отнюдь не центральное место, я вообще его
в последний
момент ввел. Но Вестберг знал, что ему нужно, и, конечно, многое из моей
писанины показалось ему
лишним. Когда наконец это дошло до меня (как до жирафа), я улизнул в темноту и
полтора года не
слышал от "Фила" ничего - пока он не прислал мне контрамарку на премьеру.
Фил и его команда использовали мой рассказ как основу крайне популярной (и
гнетущей) пьесы
"Голос нашей тени". Наряду с прочим в ней говорилось о печатях и мечтах
молодежи. Она шла на
Бродвее два года, получила Пулитцеровскую премию, и по ней сняли более или менее
приличный
фильм. От постановок и продажи прав, побочных и международных, я, слава богу,
получал свой
процент - небольшой, но в денежном выражении неплохой.
Шумиха вокруг пьесы застала меня на старшем курсе колледжа. Сначала я
решил, что это здорово,
но потом пришел в натуральный ужас. Люди были уверены, что все это написал я, и
мне приходилось
тратить немало времени, объясняя, что мой вклад был не более чем, скажем так,
микроскопичен. На
премьере я сидел среди публики и смотрел, как молодые актеры изображают Росса и
Бобби и других
парней и девушек, которых я так хорошо знал сто лет назад, в другой жизни. Я
видел, как авторы пьесы
исказили и изуродовали их, и, выходя из театра, я ощутил боль вины за смерть
брата. Но жаждал ли я
рассказат |