одном страшном беззвучии.
Дядя Боря же подвывал тихонько. Голову ломило все сильнее и сильнее, глаза
не слезились больше, а
ссыхались, мышцы рук и ног сводило и дергало, а спину словно заплетали
колючкой... Творилось, чего он не
понимал и в чем ему никакой жизни не было, а помереть уже вполне было можно.
Шатало его, мотало, наце-
лился повернуться и ползти хоть, ноги не держали.
Задом наперед пятился он к двери, боясь только наблевать здесь. И тут
вдруг все сразу кончилось. Угло-
ватыми комьями дети свернулись на доньях корзин и опять замерли, словно камни.
Ветер и боль не прекрати-
лись, но как будто выровнялись - не рвало, а как будто придавливало. Можно было
стерпеть. Даже в мокрых
штанах. До машины добежать, а там у него в сумке все, что надо...
Когда дядю Борю железными пальцами взяли за локти и накрыли ему лицо
светонепроницаемой маской,
он уже собирался запеть.
6
"Дорогая Меруэрт, я обещал вам одно письмо, написанное от руки; вот оно
перед вами, первое и послед-
нее. Жаль. Мне казалось, что с вами я вдруг ощутил себя счастливым и
неуверенным, заново ощупывающим
весь мир, все начинающим снова. Глупостью было даже на секунду подумать, что
такие, как мы, могут быть
счастливы в этом мире. Вам здесь так же тошно, как мне, и вы будете еще
несчастнее, когда мы расстанемся
окончательно, и для меня это, пожалуй, чувство, очень отдаленно напоминающее
радость... Именно тогда я и
решил окончательно покинуть вас, когда понял - теперь единственное оставшееся
счастье можно вывести
только из горя другого. А ваше горе так же драгоценно, как и ваша любовь,
которой вы согрели эти два наших
невозможных дня в том отеле на Стрэнде...
Дорогая Меруэрт, я иду на это еще и потому, что невыносимо все время
думать о том, что в любую ми-
нуту мы можем оказаться дальше друг от друга и от себя самих, чем умерев или
улетев на звезды.
Кошмарные улыбчивые роботы, управляемые неведомо кем |